— Я до сих пор только суп варила, и все, — сообщила она и, вытянув из-под стола стул, уселась напротив Руби, продолжая с сомнением поглядывать на мясо.

Несмотря на усилия потолочного вентилятора, в доме было жарко. Верхнюю губу Бернер покрывала испарина. Да и Руди вспотел. По воздуху плыл запах подгоревшего мяса.

— Выглядит роскошно, — сказал Руди.

С губы его по-прежнему свисала сигарета. Я подумал, что есть и курить он собирается одновременно. Он взял нож и вилку, попытался разрезать мясо, однако нож быстро завяз в нем. Мы с Бернер сидели, наблюдая за Руди. Он отложил столовый нож, извлек из ножен собственный, с красной ручкой, и тот разрезал мясо без всякого труда.

— Блеск, — сказал Руди, отправляя в рот кусок, еще остававшийся, как я заметил, промерзлым внутри.

Руди жевал, мощно работая челюстями, положив сигарету на край тарелки. При этом из носа его истекал табачный дым. Он отпил пива. Затем отрезал еще кусок, но, прежде чем съесть и его, повернулся в кресле и окинул взглядом комнату за своей спиной — ту, в которой мы танцевали и пили виски. Китель отца так и лежал в кресле, засыпанное арахисовой шелухой изображение Ниагарского водопада покоилось на столе. Наволочка с моими вещами и мамин чемодан стояли — с самого утра, со времени приезда полицейских, — там, где мы их оставили. Руди, по-видимому, хотел проверить, не изменилось ли что-нибудь в комнате.

Он снова повернулся к столу. Мы с Бернер смотрели, как он разрезает пополам отрезанный им кусок. Башмаки Руди скребли пол, — похоже, процесс поедания мяса требовал от него немалых усилий. Он затянулся сигаретой, выпятил подбородок, выпустил дым через нос, затем подцепил вилкой маленький клинышек мяса, отправил его в рот и пожевал, улыбаясь.

— По-моему, — Руди прочистил горло, сглотнул, — заставь нас бичевать, мы и тогда не пропадем. Такое мое мнение.

Я не понял, к чему он это сказал. Не знал, что значит «бичевать».

— Родителям известно, где ты сейчас? — спросила Бернер. — Или они думают, что ты сбежал?

— А кто их знает, — ответил, усердно жуя, Руди. — Если бы мой труп выловили из Миссури, они не пришли бы даже, чтобы взглянуть на него.

Тут он вдруг разволновался до того, что вскочил со стула — сигарета в одной руке, охотничий нож в другой — и раза три-четыре пронзил этим ножом пустой воздух над столом, сузив глаза и восклицая при каждом выпаде: «Ха! Ха! Ха!» — словно закалывая кого-то ему ненавистного. На меня это зрелище большого впечатления не произвело.

Руди сел снова, отрезал еще кусочек мяса, съел его, шумно дыша. Взглянул на меня, ухмыльнулся. Улыбка у него была хорошая.

— Не хочешь поесть немного, а, Делл? Вкусно.

Он пододвинул ко мне тарелку, нож, вилку. Охотничий ножик остался лежать перед ним — на случай, наверное, если ему придется заколоть кого-то еще.

— Мне не хочется есть, — ответил я. Что было неправдой.

Руди взял со стола ножик и, не стерев с него жир, вернул в ножны.

— Все, я заправился, — сказал он. Всего-то и съел — два с половиной кусочка. Он провел тылом ладони по губам, загасил о подошву башмака сигарету, лизнул кончик окурка и сунул его в нагрудный карман рубашки. Кашлянул, чтобы замаскировать отрыжку. — Сейчас бы подрыхнуть, — сказал он. И снова прикрыл рот ладонью. — Да вот деньжатами надо разжиться.

— Где же ты ими разживешься? — спросила Бернер. Весь вечер она оставалась немногословной. Мы оба наблюдали за Руди, как за животным в клетке.

— Если я тебе скажу, ты станешь моей соучастницей и загремишь в тюрьму.

Он встал, вернулся в гостиную, похлопывая себя по животу — так, точно съел обед из трех блюд, а не два с половиной кусочка недожаренного мяса. Вытащил из кармана и вставил в губы новую сигарету, достал из того же кармана картонный пакетик спичек, закурил. Руди все озирался по сторонам, и я подумал: он что-то ищет. Внезапно он напомнил мне вернувшегося из «деловой поездки» отца. Мы с Бернер сидели за столом, таращась на Руди, точно зрители. Возможно, сердце у него было доброе, возможно, он страдал от того, что родители его не любили. Наверное, он не стал бы намеренно причинять кому-либо вред. И все же производил впечатление человека ненадежного и непутевого. Улыбаясь, он сжимал губы, пряча свои мелкие зубы, и в лице его проступала некая лживость, отбивавшая у меня всякую охоту водиться с обладателем такой физиономии, даже и не становясь его соучастником. Я без труда представлял себе Руди в приюте, о котором он говорил, — сидящим за колючей проволокой посреди пустынной, продуваемой ветрами земли, — с ним происходят там всякие ужасы, а сбежать он не может. Перстень отца так и сидел на моем большом пальце. Хорошо бы, подумал я, он оказался волшебным, я бы тогда вызвал отца, чтобы тот позаботился о Бернер и обо мне. Хотя, конечно, виноват-то во всем был именно отец.

— Ты собираешься остаться здесь на ночь — или как? — с металлом в голосе спросила Бернер — и совершенно напрасно. Об этом и думать было нечего.

— По-моему, это плохая идея, — сказал я.

— И по-моему, тоже, — согласился Руди; предложение Бернер явно не пришлось ему по душе. Он снова оглядывал гостиную. Я не сомневался, Руди прикидывает, что из находящегося в ней можно снести в какой-нибудь ломбард. Однако ничего пригодного для продажи в нашем доме не было. Китель отца. Пластинки Гленна Миллера. Метроном, назначения которого Руди не ведал. Он мог бы искать и деньги, которыми мы располагали, но о них Руди просто-напросто ничего не знал. — Вдруг меня кто разыскивать начнет. Чего будет хорошего, если я окажусь здесь?

Он мрачно взглянул на меня — так, точно мы с ним пришли, уже обсудив эту тему, к согласию, — и засунул большие пальцы за ремень брюк.

— Да ведь ты уже оказался, — раздраженно произнесла Бернер. — Какая разница?

— Разница в том, что никто пока за мной не пришел.

Руди опять принялся разглядывать — совсем как утром полицейский — висевшее рядом с портретом Рузвельта отцовское свидетельство об отставке. Если они ему нужны, пусть забирает. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, пока к нам и вправду никто не заявился.

— Мой папаша ненавидит Рузвельта, — сказал Руди и оглянулся на меня, словно желая узнать и мое мнение. Фамилию эту он произносил по-своему, растягивая «у». — Говорит, что он продал страну в рабство. А жена его — коммунистка, которой всех жалко, и особенно ниггеров.

Последнее слово мне доводилось слышать не часто. Один из мальчиков в школе, сын врача, любил повторять его. А наш отец не произносил никогда. Он ни к кому ненависти не питал, и мы тоже.

— Так останешься ты на ночь или нет? — резко спросила Бернер. Она встала, взяла со стола тарелку Руди.

— У меня нынче ночная смена, — ответил он тоном, который должен был дать нам понять, что ему все нипочем.

Я подумал: портрет президента Рузвельта он все-таки заберет. Но Руди подошел к столику у кушетки, подхватил бумажный пакет с последней бутылкой пива и направился к выходной двери. Гуднула, проезжая мимо нашего дома, машина. Был уже двенадцатый час. Кто-то заорал в теплой летней ночи: