— Йо-хо-хо! Уголовники! Тюрьма по вас плачет. Уголовники! Йо-хо-хо!

Еще гудок. Чей-то хохот. Машина шумно набрала скорость и унеслась.

— Значит, больше мы тебя не увидим, так? — мрачно осведомилась державшая в руках тарелку Бернер. — Ладно, меня это устраивает.

— Я вернусь, и ты это знаешь, — ответил Руди. Ему хотелось, чтобы мы относились к нему как к взрослому. Я уже говорил, рыжие лохмы Руди, сигареты, поцарапанные руки и ободранные кулаки помогали создать такое впечатление. — И мы с тобой смоемся отсюда навсегда. Слово мужчины.

— Ты не мужчина, — сказала Бернер. — Тебе шестнадцать.

— На следующей неделе станет больше. Ждать осталось недолго, вот увидишь. — Прежняя широкая улыбка Руди куда-то пропала. Он стоял, держась за стеклянную дверную ручку, и вид у него был такой, точно он хочет попросить у нас прощения, точно мы осуждаем его за что-то. — Просто потерпи немного.

Он потянул на себя дверь.

— Давно уж терплю, а толку-то? — сказала Бернер. И ушла на кухню.

— Не впускай никого в дом, Делл, — посоветовал, не ответив ей, Руди. — Они сцапают вас, если смогут.

— Нам это мама уже сказала, — ответил я.

Руди вынул изо рта сигарету, кашлянул, выдохнул в гостиную дым, окинул быстрым, почти удивленным взглядом все, что решил не отнимать у нас. А затем вышел в дверь и захлопнул ее. На кухне Бернер начала мыть посуду. Я надеялся, что больше мы Руди Паттерсона не увидим, — и слава богу. Он ничем нам не помог. И хоть я не мог тогда знать это наверняка, надежда моя была оправданной.

В ту ночь, воскресную ночь, мы прибрались в доме, перемыли посуду, ликвидировали окурки, арахисовую шелуху, пивные бутылки и оставленную полицейскими грязь — все, от чего дом казался мне запаршивевшим. Убрали в коробку кусочки Ниагарского водопада, сложили карточный столик и вернули глобус в мою комнату, повесили китель отца обратно в гардероб, вернули на обычные их места мамин и Бернеров чемоданы, — наволочку я отнес к себе.

Разговаривали мы мало. Бернер сказала, что Руди она больше наверняка не увидит, что люди вроде него с удовольствием бросают других людей — по ее, во всяком случае, опыту. Он не любил ее, да и она его, если на то пошло, не любила. Я сказал, что он мне даже нравился, но хорошо уж и то, что ей не придется сбегать из дома, что она сможет дождаться здесь возвращения наших родителей. Я старался утвердиться в роли главы семьи, человека, берущего на себя ответственность за то, чем, вообще-то говоря, никто управлять не в силах.

Комната моя, после того как солнце перестало греть крышу, остыла. Я выключил вентилятор и лежал в раздробленном лунном свете, думая о родителях. Мне хотелось, чтобы сердце мое поуспокоилось. Оно весь день билось так, точно я описывал круги по беговой дорожке стадиона.

В мыслях моих родители снова стали иными, слились, — но не так, словно они опять полюбили друг дружку, отбросили различавшие их частности. Это неверно, они остались теми, какими были. И если меня прошедший день потряс и привел в замешательство, то для них он сложился еще и похуже. И все-таки чувство, что в сознании моем они стали менее различимыми, принесло мне облегчение. Как уже говорилось, я, надо полагать, на время лишился в тот день части рассудка. Возможно, и полная его утрата выглядит вовсе не так, как нам представляется.

Что мы будем делать завтра утром, да и весь завтрашний день, я и вообразить не мог. Если кто-то явится к нам, мы откажемся покинуть дом. А если приедет Милдред Ремлингер, она сама скажет нам, что делать. Пока я лежал в постели, несколько раз принимался звонить телефон. Бернер ответила на один звонок, сняла трубку — а ну как это Руди звонит. Однако на ее «алло» никто не ответил, и больше она подходить к телефону не стала.

В конце концов я почти заснул, хоть мое сердце и продолжало стучать как-то странно. И вдруг ощутил рядом с собой Бернер: она пришла в мою комнату и забралась ко мне в постель — второй раз за одну неделю. Как я говорил, со времени переезда в Грейт-Фолс мы с ней спали в разных кроватях. Когда родители выделили для Бернер отдельную комнату, я скучал по сестре и, конечно, порадовался бы ее возвращению. Сам-то я в постель Бернер ни за что не полез бы. Это могло лишь разозлить ее — или просто дать повод в очередной раз меня высмеять. Но теперь я был доволен тем, что она рядом.

Бернер недавно плакала, от нее пахло слезами и сигаретами. А одежды на ней никакой не было, и это меня поразило. Кожа у нее была холодная, она тесно прижалась ко мне, одетому в пижаму. Продрогла от плача. Она взяла мою руку, положила себе на живот и сказала:

— Согрей меня. Не могу заснуть. — Пошмыгала носом, вздохнула. — Зря я виски пила. Оно сон разгоняет.

И приникла ко мне еще теснее. Теперь я ощутил исходившие от ее волос запахи мыла, «Викса», зубной пасты, дыма. Она прижалась бугристым лицом к моей шее, щеки ее были влажными, холодными, нос забитым.

— Я спал, — соврал я.

— Так и спи, — ответила она. — Я тебе не помешаю.

Поезд свистнул в ночи. Я сложил на груди руки. Бернер крепко стиснула одну из них.

— Теперь я одна убегу, — прошептала она мне в ухо. Потом откашлялась, сглотнула, пошмыгала носом и прибавила: — Я сумасшедшая. Мне все равно, что со мной будет.

После этого сестра некоторое время молчала. Я лежал рядом с ней, тихо дыша. Неожиданно она поцеловала меня в шею, крепко, прижалась ко мне еще сильнее. Я против ее поцелуев ничего не имел. Мне от них только спокойнее становилось. Она отпустила мою руку, провела по мне ладонями, шершавыми и костлявыми.

— Я хотела сделать это сегодня с Руди, — сказала она. — Но сделаю с тобой.

— Ладно, — ответил я. Мне тоже хотелось. И ничто меня не останавливало.

— Это недолго. Мы уже занимались этим в его машине. Ты, я думаю, знаешь, как все делается.

— Совсем ничего не знаю, — признался я.

— Тогда ты подходишь в самый раз. Вообще-то, оно ничего не значит. Ты обо всем забудешь.

— Хорошо, — согласился я.

— Поверь, — прошептала она. — Это все пустяки.

Ну и довольно об этом. Пересказа оно не заслуживает.

То, что мы сделали, было неважно, разве что для нас, да и то всего лишь тогда. Ночью Бернер проснулась, села, взглянула на меня и сказала (я не спал):

— Ты не Руди.

— Нет, — подтвердил я. — Я Делл.

— А, ну ладно, — сказала она. — Я просто попрощаться хотела.

— До свидания, — сказал я. — А ты куда?

Она улыбнулась мне — моя сестра — и сразу заснула, а я обнимал ее, на случай, если она замерзнет или испугается чего-то.

Странно это было — проснуться в доме одному, без родителей. Не так давно мы уже просыпались без них, когда они уезжали грабить банк, однако на этот раз, в понедельник, все было иначе. Они сидели в тюрьме — так мы думали, — а мы никакого представления о том, что с нами случится, не имели.