Когда мы шли от дома по мосту, в который упирается Сентрал-авеню, мимо железнодорожного вокзала, через центр города, утро было ярким и теплым и все те же пушистые облака плыли над горами к восточным равнинам. Согретый солнцем утренний ветерок овевал нас сладким запахом реки. По ней плыли каноэ с наслаждавшимися последними остатками лета людьми. Мы с Бернер несли по бумажному пакету с туалетными принадлежностями, которые, как мы решили, могут понадобиться нашим родителям в тюрьме. Безопасная бритва отца. Кусок мыла. Тюбик зубной пасты и зубная щетка, тюбик крема для бритья, бутылочка тоника для волос, расческа. Бернер несла пакет, предназначавшийся для мамы.

В понедельник утром машин по мосту через Миссури проезжает много. Мне дважды показалось, что я заметил — в двух разных машинах — мальчика, знакомого мне по школе. Мы с Бернер ничем в глаза не бросались — просто двое детей, идущих с бумажными пакетами по мосту. Невидимки. И все же я думал: если кто-то узнает меня и поймет, что я направляюсь в тюрьму навестить родителей, вынести это мне будет не по силам. Я тогда утоплюсь, прыгнув с моста в реку.

Сидевший за стеклом полицейский был большим, улыбчивым мужчиной с аккуратным пробором в коротких черных волосах, — нам он, казалось, обрадовался. Бернер объяснила ему через отверстие в стекле, кто мы такие, сказала, что здесь, насколько нам известно, находятся наши родители и мы пришли повидаться с ними. Полицейский, выслушав ее, разулыбался еще шире, поднялся из-за стола и, открыв прорезанную рядом с его окном железную дверь, на которой значилось «ТЮРЕМНЫЙ БЛОК», вышел к нам — в конец коридора, где стояло несколько пластмассовых стульев, привинченных к выкрашенному коричневой краской полу. В коридоре попахивало сосновым дезинфицирующим средством и чем-то сладким, жевательной резинкой, что ли. В тюрьме запахи бьют в нос сильнее, чем где-либо еще.

Полицейский сказал, что обязан проверить, что у нас в «мешках». Мы показали ему содержимое пакетов. Он, рассмеявшись, сказал — вы, конечно, молодцы, что принесли эти штуки, но родителям вашим они не нужны, да и правила тюрьмы передавать заключенным подарки запрещают. Он подержит пакеты у себя, а мы, уходя, заберем их. Мужчиной он был грузным, круглолицым, заполнял свою коричневую форму до отказа. И очень сильно хромал, припадая на одну ногу так, что при каждом шаге, сопровождавшемся негромким металлическим щелчком, касался рукой колена. Я решил, что нога у него, наверное, деревянная. Что настоящую он потерял на войне. Мне о таких случаях было известно. Его и в полицию, скорее всего, взяли только на том условии, что он будет тюремщиком. По дороге в тюрьму я думал, что мы можем встретить в ней Бишопа и другого полицейского, краснолицего, что они узнают нас и поговорят с нами. Однако их нигде видно не было, отчего тюрьма показалась мне еще даже более чужой.

После того как тюремщик — имени своего нам не назвавший — забрал у нас пакеты, заставил вывернуть карманы и показать внутренность нашей обуви, он возвратился в свою комнатку, достал из стола большой металлический ключ и поманил нас к себе. Пол за железной дверью оказался светло-желтым, и я даже сквозь подошвы почувствовал, что он жестче и холоднее, чем пол нашего дома. Наверное, это и ощущает каждый, кто сидит в тюрьме, — что назначение ее противоположно назначению его дома.

Дорогой мы с Бернер говорили о том, что скажем нашим родителям. Однако, пройдя в решетчатую дверь за столом полицейского, которую он отпер большим ключом, мы и друг другу-то ничего не сказали. Бернер несколько раз кашлянула и облизала губы. По-моему, она уже жалела, что пришла сюда.

За решеткой обнаружилась еще одна дверь, такая же, пространства между ними для нас троих хватило едва-едва. Судя по всему, сбежать отсюда было невозможно. Здесь стоял аромат все того же соснового дезинфектанта, однако к нему примешивались запахи еды и, возможно, мочи, как в школьном туалете. Лязг, с которым открылась дверь, эхом прокатился по бетонному коридору. Из стены торчал водопроводный кран, под краном лежал свернутый черный шланг; бетонный пол, никак здесь не окрашенный, влажно поблескивал.

Мы видели лишь ряд ведших в камеры дверей. Где-то разговаривал по телефону мужчина — не наш отец. Из расположенных под потолком зарешеченных окон доносились звуки ударов баскетбольного мяча о землю, шарканье бегущих ног. Кто-то — опять-таки мужчина — засмеялся, потом мяч ударился о металлический баскетбольный щит, такой же, наверное, как в парке, где мы играли летом с Руди. К проливавшемуся в окна жиденькому зеленоватому свету добавлялся желтоватый — свет потолочных, забранных в проволочные колпаки лампочек, до пола почти не доходивший. Коридор смахивал на сумрачную пещеру. Мне он, пожалуй, понравился бы, если б не мысль о том, что где-то здесь сидят под замком наши родители.

— Постояльцев у нас нынче не много, — сказал хромой полицейский, пройдя с нами через вторую дверь и заперев ее. Револьвера у него, кстати сказать, не было. — Они обычно выписываются в понедельник, с утра пораньше. Им наше гостеприимство быстро надоедает. Правда, как правило, они потом опять возвращаются к нам.

Похоже, человеком он был веселым. На столе его стоял крошечный красный транзисторный радиоприемник, в котором что-то негромко пел Элвис Пресли.

— Маме вашей мы тут особый уход обеспечиваем, — продолжал полицейский. — А папа у вас — он, конечно, кремень-мужик.

Он повел нас по бетонному полу, поблескивавшему зеленоватыми и темными полосами. Первая камера, которую мы миновали, была пустой и темной.

— Долго ваши родители у нас не просидят, — продолжал, пощелкивая приволакиваемой ногой, полицейский. Я вдруг заметил в его левом ухе слуховой аппарат. — В среду не то в четверг их отправят в Северную Дакоту.

И тут мы оказались перед камерой занятой — нашим отцом, сидевшим в полумраке на металлической койке, накрытой голым матрасом, под которым виднелись на бетонном полу выпавшие из него клочья белого тика. Я почему-то решил, что это отец матрас и порезал.

— Зря вы пришли, ребятки, — громко сказал он таким тоном, точно в появлении нашем не сомневался.

Отец встал с койки. Разглядеть его как следует я не смог — хоть и увидел, что он облизывает губы как человек, у которого пересохло во рту. Глаза его были раскрыты шире обычного. Бернер отца не заметила и прошла мимо камеры, но, услышав его голос, сказала: «Ой, извини», остановилась и повернулась к нему.

— Слишком уж я на правительство полагался, вот в чем моя беда, — произнес отец, обращаясь словно бы и не к нам.

К решетке он не подошел. Я не понял, о чем он говорит. Лицо у него было встревоженное, усталое и вроде бы похудевшее, хоть он и покинул дом только вчера. Покрасневшие глаза рыскали вправо-влево, как бывало, когда отец пытался найти человека, которому сможет угодить. Южный акцент его усилился.

— Убивать кого-нибудь я и думать не думал, об этом даже говорить нечего, — продолжал он. — Хоть и мог бы.

Он посмотрел на меня, на Бернер и снова присел на койку, зажав кулаки между коленями, словно желая показать, что человек он терпеливый. Одежда на нем была та же, в какой его увезли полицейские, — джинсы, белая рубашка. А вот ремень из змеиной кожи и сапоги у него отобрали, оставив отца в одних грязных носках. Он был нечесан, небрит, лицо казалось серым — совсем как на фотографии в газете.