– Будь осторожен.

– Я всегда осторожен, особенно когда к бабе, супружнице купца на Москве, иногда наведываюсь.

– Блудишь, Федька?

– Не-е, милуюсь с бабой молодой, которая от купца окромя страданий ничего не ведает. Ему под пятьдесят, ей двадцать. И чего брал молодуху, коли не могет дать то, что ей треба?

– А ты, значит, могешь?

– Могу, Иван, тока ты о том никому не говори.

– Не скажу. Ступай с Богом!

– Угу, пошел!

Следом за Куницей в балку урочища, но уже с юга, пошел Федор Верга.

Пестов посмотрел на возвышенность, но Сизова не увидел, хорошо спрятался. Он лег удобнее, шире раздвинул ветви и продолжил наблюдение за урочищем.

В нем ничего особенного не происходило. До того, как солнце подошло к верхушкам леса на западе. Тогда в избе, откуда выходили татары и невольники, раздался бабий вопль:

– Нет, не надо, прошу тебя!

Покосившаяся дверь хаты вдруг раскрылась, и татарин вытащил на улицу за волосы одну из баб, что собирала дрова. За этим татарином шел еще один. Бросив бабу на траву, татары стали срывать с нее одежды. Послышался шум в хате, потом мужской крик, который резко оборвался. Татары на улице раздели бабу догола и набросились на нее, как голодные псы. Сначала один, потом второй. Насиловали зверски. Баба поначалу дергалась, потом затихла. Удовлетворившись, бросили ее и ушли в хату.

«До смерти снасильничали», – подумал Пестов, у которого в груди клокотала ярость. Будь его воля, он прямо сейчас пошел бы в урочище, в хату и порубил бы насильников на куски. Но он не мог двинуться с места, тока смотрел, кусая губы и сжимая рукоять сабли, на бабу. И та вроде вздрогнула, шевельнулась.

Пестов напрягся. Из хаты на улицу вышел мужик. Он был сильно избит, одежда порвана так, что висели одни лохмотья. Превозмогая боль, он бросился к бабе:

– Аленушка! Жива?

– Ох, Гриша, и не ведаю, жива аль нет, да теперь и жить не в радость, прибил бы меня, испоганенную.

– Ну что ты! Как можно прибить! Разве ты по своей воле?

Из хаты вышли татары. Рассмеялись и заговорили по-своему, но Пестов понимал по-татарски и все слышал:

– Глянь, Азат, эти свиньи еще милуются. Баба порченая, а мужик возле нее все одно.

– Э-э, Габит, свиньи, они и есть свиньи. А баба-то живучая попалась. Оклемается, может, мурза и продаст еще.

– Лучше бы не продал, а нам отдал. Я знаю одного торгаша, ему как раз баба работящая нужна.

– Чего на рынке невольничьем не купит?

– Ты торгашей не знаешь? За акче удавятся. Ему дешево подавай. А такие, – кивнул Азат на несчастную, – стоят акче двадцать-тридцать. Но то тоже деньги, к тем, что мурза за поход заплатит.

– Долго ли она в полоне продержится?

– А ему плевать, хоть день-два, он этих свиней не жалеет, выжимает из них все. Заставляет работать от рассвета до заката, а на трапезу – горстку зерна бросает. Он точно купит, потому как помирают у него рабы часто.

– Ну, ей еще оклематься надо.

– Боле не тронем ее. И другую тоже. А то мурза может наказать.

– Не-е, за такую не накажет.

Габит подошел к мужику, что держал на коленях голову супружницы:

– Эй, ты, грязная свинья, тащи свою бабу в хату, клади в угол и выхаживай. Скоро она должна быть на ногах.

– Пошто так-то, как звери дикие? – с ненавистью взглянул мужик на татар.

И тут же плетка рассекла ему лицо.

– Еще голос подаешь? Делай, что сказано!

Мужик выпрямился, поднял на руки бабу и понес в избу. Там ему, видать, помогли, потому как слышались голоса: «Давай сюда, Гриша, я воды взяла немного, одежду приготовила, а вы, мужики, отошли бы…»

Татары остались на улице.

Велико было желание опричника Пестова выйти из укрытия, налететь на этих злодеев да порубить на куски, но покуда не можно.

Татары погалдели немного и ушли в избу.

Тут вернулся Верга, и старший ертаула спросил:

– Ну, что видел, Федька?

– На юге на посту один басурманин, также по одному с восточной и северной сторон. Не хоронятся, сидят на кошмах, из оружия – сабли, ну, и ножи, без них они никуда.

– В урочище?

– Там развалины, дошел до полуразрушенной церкви, далее не пошел, потому как там еще один татарин сидел на ступеньках. Дозорный али так просто вышедший из уцелевшей хаты, не ведомо, но татарин с саблей. Пошел влево. Тут повезло. Вон, у двух яблонь справа от остова церкви хату без крыши видишь?

– Вижу.

– Внутри шесть басурман, среди них, видать, старшой. Он командовал, кому чего делать.

– Так, – сделал отметку на схеме Пестов, – хата у церкви – шесть рыл. Как же они сидят без крыши, а коли дождь?

– У них полог есть.

– Дальше.

– На постах двое, еще один у церкви, в хате, что напротив, еще четыре татарина, удавил бы собственными руками, получается…

– Получается тринадцать косоротых, – подхватил Пестов.

– Чего разозлился-то?

– А то, что при мне прямо во дворе уцелевшей хаты крымчаки бабу гуртом снасиловали. Неизвестно, выживет али нет. Потом мужик этой бабы вырвался к ней. Татары следом, смеялись, говорили, баба, мол, живучая, ее продать в Кафе торговцу какому-то можно. Тока он дешево берет, потому как до смерти работать заставляет. И наших эти бешеные свиньями называли. Уразумел, Федька, свиньи мы для них, скот! А ты молвишь, чего злой. Да меня трясет всего!

– Ну, Иван, этих-то, что в урочище, отсюда не выпустим. Вот тока нету тут ни мурзы, ни других десятников. Ушли, а куда, неизвестно. Но не красоваться на природу нашу, на разбой пошли. Знать бы куда.

– Узнаем. Наше дело все как след узнать и рассказать воеводе московскому. Намаялся?

– Ничто.

Сзади раздался шорох. Пестов повернулся, держа в руке саблю, но снова услышал знакомый голос:

– Я это, Иван, Лексей!

Подошел второй разведчик, Куница. Прополз последние сажени, устроился рядом со старшим ертаула.

– Что ты видел? – спросил Пестов.

– На севере пост, там один басурманин, на востоке – тоже один.

– Про восток ведаю. На урочище зайти удалось?

– Да, прошел до уцелевшей хаты недалеко от погреба, где томятся невольники. Там четверо татар и столько же наших мужиков и баб. По двое. Пошто они басурманам, не ведаю.

– Я ведаю! – зло бросил Пестов. И рассказал, что крымчаки сделали с бабой у него на глазах.

– Резать их треба! – воскликнул Куница. – Может, пойдем да посшибаем этим собакам головы?