Они снова помолчали, а Кира ни с того ни с сего подумала вдруг, что сама она так ни для кого и не стала единственной – пусть даже и для карманного вора.

– Ну во-от, – внезапно погрустневшая соседка говорила теперь как-то тускло, без всякого удовольствия. – Потом, как восемь отсидел, слухи доходили – на третий круг пошел, все по тому же делу… Потом и на четвертый. Так и набралась ему четверная. И теперь он, Кирюха, вернулся. Наверно, свидеться захочет.

– Если мама не желает его видеть, то и я не хочу, – подумав, твердо сказала Кира.

– Это, конечно, дело твое. А все ж таки жалко мне его, Сашку. Ведь не случайно напротив вас поселился. Нет у него никого больше, только вы одни и остались…

– Если мама не хочет, я тоже не хочу!

Упрямство – это у них семейное.

Горе накрыло маленькую семью в этот же вечер. Вернувшись из института, Кира еще в прихожей удивилась омертвевшей, какой-то безнадежной тишине, царившей в квартире. И еще – едва уловимому запаху резковатого мужского парфюма и мокрым следам больших ботинок на коридорном половичке. Мама была дома, но из ее комнаты не доносилось ни звука.

– Мама!

Тишина.

Чувствуя, как сердце покрывается наледью страха, Кира, не разуваясь, прошла в глубь квартиры.

– Мама!

Мама лежала на полу у кровати, прямо на полу, неловко завалившись на бок. В широко открытых глазах плескалось отчаянье, рот кривился влево, силясь что-то сказать… Левая рука, вытянувшись по полу во всю длину, слабо царапала ногтями линолеум.

– Гиииии-и… – донеслось до Киры.

– Что ты? Что с тобой, мама?!

– Гии-иии….

Девушка обнимала Софью Андреевну, тормошила ее, пыталась посадить, положить на кровать, но мягкое тело болталось в ее руках, как тряпичная кукла.

– Гиииии-ииии…

– Что с тобой, мама, что?! Сюда кто-то приходил? Да? Ты его впустила? Он тебя обидел?

– Гиии-ииии-иии…..

Наконец она сообразила, что надо вызвать «Скорую», кинулась к прикроватной тумбочке, где стоял телефон. Накручивая номер, боковым зрением наткнулась на непривычный предмет. Машинально дотронулась пальцами – деньги! Целая пачка. Откуда?! Жили они небогато – это еще мягко сказано.

– «Скорая»? Примите вызов, с моей мамой плохо. Что? Пятьдесят два года, да, женщина. Я не знаю, какая температура! Быстрее, быстрее, девушка, записывайте быстрее, мне кажется, это инфаркт!

«Это» оказался не инфаркт, а инсульт. Кровоизлияние в мозг повлекло за собой необратимые последствия. Софью Андреевну парализовало, и она никогда больше не смогла говорить.

О загадочной пачке дензнаков, бог весть каким образом попавшей в их дом, Кира, целиком поглощенная новыми заботами, больше не вспоминала. И лишь много месяцев спустя, внезапно проснувшись ночью, как от толчка, совершенно ясно поняла, что случилось: в тот злополучный день к Софье Андреевне приходил Саня, ее бывший муж и ее, Кирин, отец. Это он принес и оставил на тумбочке пачку с деньгами, наверное, посчитав себя обязанным помочь женщине, потерявшей по его милости уважение окружающих, работу, карьеру и малейшую надежду хоть когда-нибудь выбраться из бедности.

«Мама видела его, говорила с ним. Наверное, он просил прощения, но она отказала ему… Тогда он достал деньги и предложил ей. И мама не вынесла этого последнего оскорбления, хотя «он», наверное, вовсе и не хотел ее оскорбить. Он ушел, а после его ухода с мамой и случился инсульт!»

– Гиии-иии… – вспомнила Кира последний звук, который она слышала от мамы. И вновь увидела руку, последним усилием воли вытянутую по направлению к тумбочке.

А на тумбочке лежали проклятые деньги! «Сожги!» – вот что хотела сказать дочери Софья Андреевна!

Но теперь это было уже неважно. Важно теперь было – вернуть маму к жизни.

Мама уже начала делать успехи, вполне членораздельно произносила «Ки-ра…», «Ста-кан…», когда однажды, придя с работы домой и с самого порога, еще не сняв ботинок, начиная быстро, преувеличенно бодро разговаривать с ней, – Кира зашла в комнату и увидела, что ее больше нет.

Она умерла тихо, как уснула.

– Отмучилась, болезная. Отмучилась, и тебя освободила, – говорили соседки.

А Кира, стоя у гроба с окаменевшим лицом, думала:

«Что же ты наделала, мама. Ведь теперь я осталась совсем-совсем одна…»

* * *

Как многие до нее, Кира была уверена, что никогда не привыкнет к равнодушному холоду пустой квартиры, бьющему прямо ей в лицо, едва только она открывала дверь. И, как те же многие, привыкла.

И вот в начале лета девушка зашла домой, немного постояла в коридорчике, не включая света и прислушиваясь к мерному тиканью будильника в бывшей маминой комнате. Вздохнула. Скинула босоножки. Прошла в комнату – подхватила лежащий на журнальном столике пульт от телевизора. Старый корпус перемотан изолентой. Потыкала в кнопки.

И вдруг вздрогнула, выронила пульт и едва не закричала: прямо перед ней в кресле сидел совершенно незнакомый, полный, лысый мужчина и добродушно улыбался бледными, почему-то дрожащими губами!

– Здравствуй, дочка, – сказал незнакомец. – Я к тебе. Не прогонишь?

– Кто вы?!

– Я… Я твой отец, Кирюша.

Она помотала головой, не в силах поверить. Отец! Тот, о ком мама при жизни не хотела даже упоминать! Тот, кто виновен в ее смерти! Опять пришел в их дом и расселся в кресле, так просто, так по-домашнему положив руки на подлокотники!

– Что вы… Что вы хотите со мной сделать?

– Кирочка, дочка…

– Уходите! Я милицию позову!

– Дочка…

– Не смейте называть меня дочкой!

Сарыгин (даже в мыслях она не могла назвать его отцом) вздохнул и потер переносицу. Потом снова взглянул на нее – и в этих глазах была боль:

– У меня же никого нет, кроме тебя, Кирка… Двадцать пять лет собирался с духом, чтобы вас навестить, и вот… опять получилось, что я зверь какой-то. А я не зверь, Кирочка, честное слово, я нормальный человек, живой… я твой отец…

Кира с ужасом заметила, что по круглым щекам его стекают слезы. Она никогда не видела, чтобы мужчина плакал, и это ее потрясло. И еще пришло другое – огромное облечение, потому что она поняла: этого человека бояться не стоит.

– И все-таки, что вы хотите?

– Сегодня… Сегодня хотя бы переночевать. Пустишь?

Он остался ночевать в эту ночь, и в следующую, и еще, а потом остался насовсем. Кира не смогла его выгнать, а если быть предельно честной – и не захотела. Впервые за долгое время в ее квартире снова кто-то жил, дышал, шевелился. Она и не думала, что это так важно. И, прислушиваясь по ночам к легкому храпу, доносящемуся из соседней комнаты, чувствовала, что у нее снова есть хотя бы какое-то подобие семьи.