Соломон по утрам целовал жену у калитки, садился в малолитражный «Бьюик» и уезжал в расположенную неподалеку клинику приводить в порядок зубы соотечественников. А Эля в резиновых перчатках по локоть и с садовыми ножницами наперевес целыми днями выравнивала, рассаживала, подстригала зеленые насаждения вокруг своего семейного гнезда. Несколько раз в году они выбирались отпраздновать какие-то свои события в лучший городской ресторан, летом паковали чемоданы и уезжали отдыхать на Мертвое море – вот, пожалуй, и все, что знали о них соседи и что могла рассказать сама Двойра Абрамовна, с умилением наблюдавшая за счастьем сына.

Так прошло двадцать с лишним лет. Годы почти незаметно сдули волосы с головы постаревшего и располневшего Соломона, иссушили кожу и обволокли жирком некогда стройную фигуру Эли… И однажды утром вездесущая мадам Шлитке, давно потерявшая было интерес к своим спокойным соседям, вдруг не увидела машины Фридманов у калитки. Вместо нее там стояло авто известного в округе доктора из другой, не стоматологической, клиники, расположенной по соседству.

Через полчаса на крыльце дома показался и сам доктор – он мягко отнимал у Соломона свою шляпу, а сосед мадам Шлитке с посеревшим лицом все пытался что-то выспросить у эскулапа, вцепившись одной рукой в его шляпу, а другой – в полу щегольского коричневого пальто. В конце концов доктор вырвал у хозяина свой головной убор и, твердо выговорив Фридману несколько слов, сбежал со ступенек.

Через полчаса все та же мадам Шлитке могла наблюдать, как у дома показалась другая машина, на этот раз с красным крестом на боку; ее прибытия Фридманы уже ожидали. Соломон, суетясь и мешаясь под ногами у санитаров, подсадил в автомобиль жену – мадам Шлитке впервые видела Элю настолько неопрятно одетой, в незастегнутом пеньюаре, шлепанцах на босу ногу и с не заколотыми волосами, – сам сел рядом, санитары захлопнули дверцы, и Фридманы уехали в больницу, из которой полтора месяца спустя домой вернулся один только Соломон.

– Эля умерла от рака желудка, – сказала нам Двойра Абрамовна, и видно было, что эти воспоминания причиняют ей настоящую боль. – Болезнь открылась внезапно, как стало потом известно, Эля периодически чувствовала какую-то резь, неудобство, но думала, что это просто спазмы, и не жаловалась, и ни к кому не обращалась. А потом – потом было уже поздно…

Полтора месяца наблюдений за мучениями жены (перед смертью она весила всего тридцать семь килограммов) сделали Соломона Фридмана совершенной развалиной. Мадам Шлитке, вновь воспылавшая страстью ко всему происходящему за соседним забором, не успевала дивиться в свой бинокль, как некогда бодрый сосед, возвращаясь в опустевший дом, подволакивает ногу и то и дело останавливается, бессмысленно уставясь пустым взглядом впереди себя. Он перестал ездить на работу, перестал следить за собой, перестал заказывать продукты на дом и настолько редко показывался за пределами своего дома, что в иные дни мадам Шлитке, закатывая глаза, трагическим шепотом вносила соседям предложения о вызове специальной похоронной бригады.

Но однажды дремавшая у своего окна матрона была разбужена резким стуком соседской калитки: Соломон спешно покидал свой дом – настолько спешно, что второпях сунул руку только в один рукав старого плаща. Другая половина волочилась за ним по траве, затем по гальке и пыли – он не замечал этого, в лихорадочной спешке устремляясь вдоль улицы в сторону почты и прижимая к груди распечатанный конверт, из которого, как заметила вновь вцепившаяся в окуляры бинокля мадам Шлитке, торчали исписанные листы и несколько цветных фотографий.

– Это было мое письмо, – пояснила Двойра Абрамовна. – Я в то время уже вернулась в Россию. Мне осталось недолго жить, а прах всех моих родных и друзей покоится здесь, на московских кладбищах – мне хотелось лежать вместе с ними. А сын, я видела, после смерти Элечки тяготился моим присутствием, хотел быть один… И вот я гостила в Москве у своей подруги, она к тому времени открыла в Москве брачную контору. Дела у нее шли хорошо, она все время хвасталась, как удачно идут дела, сколько пар она свела, как ей все благодарны… Со времени смерти Элечки прошел почти что год, я подумала: а почему бы мне снова не женить моего мальчика, ведь ему так плохо одному, он совсем потерялся. И с помощью Ирины Федотовны, так зовут мою подругу, я отобрала из ее компьютерной базы несколько претенденток. Написала Моне такое материнское письмо, уговаривала его сразу не отказываться, подумать. Еврейскому мальчику нужна жена. Предложила ему посмотреть, выбрать. Распечатали характеристики, вложили в письмо несколько фотографий… а потом оказалось, что именно в этих фотографиях и было все дело.

Бедный Соломон чуть с ума не сошел, когда распечатал неизвестно откуда пришедшее письмо и обнаружил там… фотографии женщины, которая, как ему показалась, была как две капли воды похожа на его юную Элю.

Ему понадобилось много времени, чтобы понять: на снимках – вовсе не его покойная жена, а чужая, незнакомая женщина. Но эта, такая узнаваемая, гладь золотисто-каштановых волос, таинственная и манящая глубина глаз, покатость плеч, такое до боли родное тонкое запястье белой руки, положенной на плечо очень похожему на нее парню, ее брату – все это лишило несчастного вдовца равновесия настолько, что он кинулся на почту заказывать телефонный разговор с Россией, забыв, что вполне мог сделать это по своему домашнему телефону.

– Он позвонил мне сюда и сказал, что едет, едет обратно, в Россию, ко мне. Я только диву давалась тому, как быстро собрался мой мальчик, бросив там, в Израиле, все! Он приехал сюда, и поселился со мной, и сказал, что будет заниматься частной практикой – его «молодой Эле» нужен богатый муж, и если она откажется ехать с ним в Израиль, то они будут жить здесь, в Москве, и она ни в чем не будет знать нужды. Боже мой, мне казалось, он стал немножко сумасшедшим, мой Моня… Но он снова обрел вкус к жизни, он был почти счастлив, а что еще нужно матери? И вот как только он уладил все… написал ей и получил ответ, как только был готов к тому, чтобы пойти к ней и сделать ей предложение… как только… его убили прямо на пороге ее квартиры…

Двойра Абрамовна качала головой, опираясь на свою палку, и нескончаемые слезы, как проступающая на камнях влага, бесконечно лились по ее щекам.

* * *

– Ты заметила? – почему-то шепотом спросил Валька, когда они вышли из дома, где посреди маленькой, заставленной старой мебелью комнаты плакала одинокая старушка, которой уже нечего было ждать от жизни. – Заметила?

– Что? – буркнула Арина.

Откровенно говоря, после рассказа мадам Фридман у нее так щипало в носу и глазах, что она меньше всего была расположена чего-то там такое замечать.

– Заметила, как зовут подругу Двойры Абрамовны? Ту, которой принадлежит агентство «Стрела Амура»?! Ирина Федотовна!

– Ну и что?

– А врачиху в женской консультации зовут как? Мария Федотовна! Они наверняка сестры! И дела у них общие: поженить – выдать замуж или снабдить бездетную пару ребенком – это все, в принципе, стоит очень близко друг от друга! Вот так да!

– Да, ты прав, наверное, – сказала она, подумав (слезы ушли из глаз на самое дно, и теперь она уже могла говорить с ним спокойно). – А куда мы теперь пойдем?