Пиа в своей золотистой детской ночнушке таращится на него, не веря своим ушам. Прежде он дергался и нервничал, как обычный мальчишка, но теперь его волнение выглядит каким-то более взрослым, непустым. Он словно растет на глазах.

– Все отправляются.

Рука Роберта дергает за вихор. Он пожимает плечами и делает кислую гримасу.

– Твоя семья ведь тоже? – спрашивает Пиа.

– Да.

– А ты?

Он не отвечает. Пиа не сводит с него глаз. Ее сердце колотится, клапаны открываются и закрываются, бешено гоня кровь. Перед глазами возникает картина кухонной стойки двумя этажами ниже, ждущая там, на ней груда тонко нарезанных пластинок сырого мяса, розовых, сочащихся…

– Когда ты была маленькой, – спрашивает вдруг Роберт с напором, – ты подсматривала из-за пальцев во время молитвы перед едой?

– Не знаю… Не помню.

На самом деле да. Она помнит прекрасно. Как, чуть приоткрыв глаза, следила за родителями, пока те одними губами повторяют слова вслед за Богом, которого они слышат, а она – нет. Маленькой Пиа было страшно, что она не такая, как все. Она молча сидела, глядя на еду, и ждала.

– Завтрашний вечер – вот все, о чем я сейчас могу думать, – говорит Роберт. Внезапно он порывисто шагает к девочке и хватает ее за руки. – О том, чтобы завтра вечером еще быть здесь. Остаться в живых. О том, как это будет. Мы сможем бродить по улицам, от здания к зданию, слышишь, Пиа? Мы сможем делать все, что захотим, а остальные будут мертвы.

Пиа словно окатывает ведро холодной воды. Вот так, без обиняков: мертвы. Но они не умрут! Они просто совершат переход, окажутся по ту сторону. Или нет? Может быть, это и правда всего лишь смерть, ничего больше? О Боже, что же ты молчишь?! Подскажи, наставь на путь истинный!

– Почему ты хочешь остаться? – тихо спрашивает Пиа. – Этот мир обречен. Здесь все пришло в негодность.

– Чушь! Все пришло в негодность, потому что всем стало наплевать. Двадцать четыре года мы просто сидели и ждали, когда настанет срок принять яд.

Повисает напряженное молчание, тикают секунды. Пиа сбита с толку, возбуждена, ошеломлена и вообще не знает, что и думать. Все эти мысли приходили и ей в голову тоже, роились в темных закоулках разума, которые у прочих людей наполнены светом Божьего Слова. О немногих оставшихся зданиях, торчащих среди топей покосившимися костяшками домино. О сломанных лифтах. Об алюминиевых крепежах на месте стальных. Все постепенно разваливается, пока обитатели зданий просто сидят и ждут.

В груди у Пиа начинает щекотать, словно там, в холодной клетке, забилось о ребра пробудившееся надеждой сердце-бабочка.

– Ты тоже не слышишь Его, – шепчет девочка.

– Нет, я слышу голос, – отвечает Роберт. Он уже не выглядит несуразным, нервничающим толстяком – по крайней мере, в глазах Пиа. – Слышу. Просто, по-моему, он несет полную хрень.

Скоро рассвет. Мэри Сент-Клэр завершила запланированный обход. Все и каждый в этих трех зданиях предупреждены и готовы к великому моменту – как были готовы уже много лет.

«ТЕПЕРЬ СТУПАЙ ДОМОЙ И ЖДИ».

Она поправляет ленту, идущую через грудь. Сердце бьется чаще с каждой секундой, приближающей восход солнца.

«СТУПАЙ И ВОЗРАДУЙСЯ».

В голове у Мэри ни вопросов, ни сомнений, и это счастье, это самое лучшее в том, что происходит. Больше не надо ни о чем думать, волноваться и тревожиться – она просто знает, что будет дальше. Истина, незамутненная истина открыта перед ней.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Я не понимаю.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Объясни мне. Прошу. Пожалуйста. Скажи больше.

Кеннет стоит у подножия лестницы и терзается сомнениями. Бог не добавляет ни слова к тому, что уже было произнесено, лишь повторяет одно и то же. Эта краткость и глухота к мольбам причиняют невообразимые мучения – словно бы Он куда-то пропал, остался лишь механический голос.

Что это значит? То, на чем настаивает жена – что девочка должна умереть, как все прочие, перейти на ту сторону? Или, как боится Кеннет, это испытание его веры, испытание Авраама? Он должен довериться Богу до конца, сообщить об изъяне дочери, о ее глухоте и оставить здесь? Пожертвовать собственным ребенком, чтобы все остальные смогли спастись?

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Кеннет знает, что нужно делать. Времени остается мало. Сделав глубокий вдох, он бросается вверх по скрипучим ступеням, через три за раз, словно в беге с барьерами, как будто иначе он просто запнется и остановится. Да нет, не как будто – малейшее промедление действительно собьет его. Кеннет взлетает по лестнице, хватается за ручку, рывком открывает дверь в комнату Пиа… И сталкивается с женой, выходящей из комнаты. Аннабел глядит на мужа безумными глазами, задыхаясь и дрожа всем телом. В руке у нее электрический нож. Он включен, на вибрирующей кромке алая кровь.

«Я опоздал, – думает Кеннет. – Поздно, поздно, поздно».

Аннабел все смотрит на него, нож пляшет у нее в руке. Наконец, она размыкает губы.

– Где она?! Что ты с ней сделал?! Куда ты ее дел?!

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ» – звучит голос в голове Кеннета. По замершему лицу жены он понимает, что она слышит то же самое – все то же, и то же, и то же. «ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Он бросается внутрь комнаты. Они обыскивают все, переворачивают и отбрасывают в сторону матрас, вытаскивают из комода ящики и отчаянно роются в них… Выламывают дверь в кладовку – там тоже пусто. Время между тем припекает, солнце уже вот-вот появится из-за горизонта. Близится новый – и последний – день.

Супруги бросаются к окну и выглядывают наружу. Сначала они ничего не видят, но продолжают вглядываться, и сначала бегущих замечает Аннабел, а потом и Кеннет – или ему так кажется. Два силуэта быстро удаляются, становясь все меньше. Они так близко друг к другу, что почти сливаются в один. Скользнув в узкое пространство между двумя башнями, они теряются на фоне зданий и исчезают в темноте.

Роберт смеется на бегу и не может остановиться. Пиа совсем рядом. Хоть они и не держатся за руки, но то и дело сталкиваются локтями – его левый с ее правым. Каждое касание голой кожи посылает электрический импульс через все тело мальчика. Дело не только в том, что она девочка, не только в том, что это Пиа… Тут все сразу, одно дикое, безудержное, рвущееся наружу веселье. Ликование свободы, упоение бунтом, беспримесное торжество продолжающейся жизни! На утро намечена последняя трапеза – для всех, но не для них!

Занимается рассвет. Назначенный момент все ближе. Роберт глядит на Пиа и смеется, не веря сам себе. Она смеется в ответ, чувствуя то же. Волосы разлетаются у нее за спиной. Так, хихикая, они ныряют в темные переулки, стремясь сами пока не зная к чему и куда.

Улыбка вдруг застывает на лице Роберта, и сердце омрачается. В голове мальчика оживает Голос. Он звучит, отчетливый и холодный, словно неумолимо опускающаяся стальная решетка.