Пламя свечи изогнулось, мигнуло... Угольный стерженёк рассыпался антрацитовым крошевом.

— Грань и Бездна.

Проклятье прозвучало глухо, хрипло. Чуждо. Точно ворон взграял.

Магистр неспешно отёр руки чистым холстом. Возвратил на край стола тряпицу в серых угольных разводах. Провёл рукой по лицу — рука двигалась медленно, как бы полусонно. Кончиками пальцев, за неисчёрканные края, Демиан ровнее уложил лист, точно напротив, как зеркало — и искренне, с чувством расхохотался.

— Демиан, — сдержанно окликнул его голос наставника.

Мастер Коган стоял на расстоянии нескольких рядов стеллажей и постукивал по дереву ближайшего, как по запертой двери.

— Всё подготовлено. Можем отправляться сию минуту.

— Ступайте, учитель. Я нагоню.

Демиан снял со спинки стоявшего обок кресла глубокой черноты ткань магистерской мантии. Помедлив, возвратил на прежнее место "Перечисление родов", вложив меж страниц лист с угольным наброском.

Свеча погасла, резко, будто задутая чьим-то вздохом.

***

(Предгорья Сантаны. Тот же день)

После привычных глазу северных лесов — травяное море, плещущее меж высоких горных берегов. Островки цветов: поднебесной синевы горечавка, фиалки, лаванда и упавшие звёздочки эдельвейса.

Это была самая крайняя к западу точка, оптимальный выбор для переноса. Дальше амулеты не брали. Следующий этап пути предстояло совершать как обычным странникам, будто и не обладают они даром. Даже чары прямого пути, выручавшие в обстоятельствах, где не воспользоваться порталами, на подступах к авалларской столице жёстко блокировались. Будто бы чарами, созданными для защиты от вторжения ещё самим Авалларом. И Демиан склонен был поверить в правдивость этой части легендариума.

Спутники-ведьмаки присвистывали: мол, каким даром нужно было обладать, чтоб спустя такую пропасть лет колдовство не развеялось, держало плотные переплетения, будто вчера сотворённое? Видя, чувствуя это, можно было поверить, что ведьмак великой силы действительно был некогда рождён здесь, чтобы не позволить Пределу сгинуть во тьме, когда сами боги отвернулись. И эти дивные теперь и скорбные тогда земли хранят знание о том, какую цену он заплатил за спасение мира.

Кристалина преобразилась с первым глотком воздуха, изменившегося, вкусного, хоть ложкой черпай. Здесь всё для неё было чудом: бабочки, вспорхнувшие при их приближении, как оторвавшиеся от стеблей бутоны, и склоны гор, словно бы облитые сахарной глазурью, а вершины их укутаны в платки из пуха. Поэтические образы рвались из далёкой от лирики княжны, как с пера пишущего самые цветистые баллады барда, и она непременно желала поделиться ими с Коганом, чтобы и он увидел и согласился, что та далёкая вершина точь-в-точь орлиная голова, а горная гряда — профиль спящего мужчины. Она гладила кисти ковыля, приветствуя, лаская, как живое существо, бывшее в разлуке, словно пёсий загривок или кобылью гриву. И шёлковые перья, колеблемые ветром, ответно льнули к её рукам.

— Вот она, — сказала Кристалина, и голос авалларской княжны благоговейно трепетал.

Коган покорно — в который раз — устремил взгляд: поверх серебряных проволок полыни, сквозь тончайший ореол утреннего свечения.

Чуть позади тихо переговаривались подошедшие ведьмаки. Это должен был почувствовать каждый, в ком оставалась живая душа.

Сантана — воздушный замок на грани меж сном и фантазией, не более реальный, чем набросок акварелью на листе мелованной бумаги. Морозное кружево, на которое смотреть возможно лишь затаив дыхание.

От Сантаны выдвинулся верховой отряд. Каждый всадник вёл в поводу осёдланного коня. Авалларские скакуны, жилистые, сухие, с по-змеиному гибкими шеями. На подперсьях распахнули крылья чернёного серебра летящие драконы Д`элаваров.

Из вежливости поддерживая ни к чему не обязывающую беседу, из той же вежливости затеянную встречающим офицером, Демиан оглядывал окружающие их красоты и видел всё не так, каким оно было въяве. И густая связка дорог зарастала травой, и замок-Сантана не увенчивала Драконий хребет жемчужиной в диадеме, и скалы покрывала лишь снежная побелка. Голоса спутников таяли, и сами они таяли, таяли.

Беззвучие, безлюдие. Неосёдланная кобылица раздвигает грудью ковыли, а дракон цвета чернёного серебра парит в свинцовом небе, и крылья его неподвижны...

...как на стяге, реющем над дворцом Великого — пока ещё — князя. Офицер с затаённой гордостью рассказывал чужедальнему Магистру об истории Сантаны-крепости, Сантаны — осколка звёздного света, изваянного в камне. А Демиан видел лишь маки. Рдеющие угли век`а отгоревших костров. Капли крови, вспоившей красоту этой земли, и пролитой за эту землю.

Маки, которых здесь не было...

...да и с чего бы им цвести по осени.

Если офицер и удивился вопросу, то не подал виду: мало ли докуда дошла весть о здешнем чуде.

Цвели, и посейчас цветут. Повсюду как подобает, и лишь у подножия Сантаны — из года в год разгораются поутру и истлевают к закату. Как память.

Демиан молча поблагодарил за ответ. Ни звука, лишь ветер качает ковыли. Шумит полынь. И голоса, неумолчные голоса в его разуме, исчезли, точно остановленные вневременной магией этого места.

Демиан закрыл глаза и видел, как идёт, будто по размётанному кострищу, по маковому полю. Идёт, оборотившись лицом к закату, и исковерканный мир выламывается наизнанку.

Старики говорят: маки вырастают из крови, пролившейся в землю. Если так, память горной долины была особенно горька.

Но она ещё молода, хоть с первых лет чувствует себя старой... такой старой, как эти горы. Она ещё молода, что такое её девятнадцать? И она создаст своё воспоминание. Маки — скоротечная земная красота...

Полупрозрачные венчики качались над её головой, и ковыль сомкнулся пологом. И небо рассыпалось осколками синей смальты вокруг склонённого над нею преображённого нежностью лица.

Говорят, маки дурманят, даже если всего лишь вдохнуть их аромат. Но то не маки делают её такой лёгкой, точно душу вздымает над телом... Нет. У неё совсем не осталось сил противиться тому, чему она вовсе не хотела сопротивляться.

— Нет... нет... — повторяла она, и мольба эта даже шёпотом не была. Слабое движение губ.

Но он услышал. Замер, приподнявшись на локте. Его ладонь ещё касалась её вынырнувшего из-за ворота плеча, но теперь в этой ласке не было ничего... откровенного. Движенье души, не тела.

Всё тепло, оставшееся в ней, устремлялось к его ладони, изнывая, жаждая. Она готова была тянуться к его огню, к губам, вернувшим жёсткие очертания. Но осталась неподвижна, пригвоздив себя к остывшей земле. В волосах её рдели маковые лепестки, смятые и уже потерявшие свежесть.

Он перекатился вбок, потревожив серебристый куст полыни. Лёг на спину, закинув за голову сведённые руки. Его запрокинутое лицо не выдавало ничего... как в минуты принятия решений, как у костров, где сгорали тела друзей. Так и теперь, когда её губы печёт от поцелуев, а грудь тяжела, как созревший плод.