– Вот, – сказала Фарида, наконец нащупав то, что искала.

Она выдавила на тыльную сторону ладони несколько капель тонального крема. Исра отпрянула, когда Фарида коснулась ее лица, но свекровь, казалось, этого даже не заметила. Она принялась слой за слоем наносить тональный крем на кожу Исры, замазывая синяки, пока наконец не добилась желаемого результата.

– Совсем другое дело, – удовлетворенно констатировала Фарида. Исра робко покосилась на зеркало: каждый дюйм ее позора, все синие, бордовые и красные пятна – все исчезло.

Она повернулась было к двери, но Фарида схватила невестку за локоть и, притянув к себе, сунула в руки тюбик с тональным кремом.

– То, что происходит между мужем и женой, должно между ними и оставаться. Всегда. Что бы ни стряслось.

В следующий раз, когда Адам наградил ее синяками, Исра замазала их самостоятельно. Она надеялась, что Фарида заметит ее усилия и это как-то их сблизит, возможно, даже поможет восстановить те отношения, которые были в самом начале, до рождения Дейи. Но если Фарида что и заметила, то виду не подала. Она вообще вела себя так, будто ничего не случилось, будто Адам никогда и не поднимал на Исру руку, будто Фариде не пришлось замазывать синяки на лице невестки. Это тревожило Исру, но она старалась себя успокоить. Фарида права. То, что происходит между мужем и женой, должно между ними и оставаться. И дело тут вовсе не в страхе или уважении, как Исра сперва решила, а в самом обычном стыде. Нельзя, чтобы Сара или Надин что-то заподозрили. Какой дурой она будет выглядеть, если они узнают, что Адам ее поколачивает? Живи они в Палестине, где муж, который бьет жену, такое же будничное дело, как отец, который бьет ребенка, Исре хотя бы было с кем поговорить. Но Сара, считай, американка, а Надин вьет из Омара веревки. Остается делать вид, что все в порядке.

Но притворство работало только вовне. Внутри Исру переполнял парализующий стыд. Похоже, что-то темное исходит от нее самой, и именно оно толкает на все эти изуверства окружающих ее мужчин – сперва отца, теперь мужа. Куда ни посмотри, все кругом мрачно и угрюмо – сплошная серость, как в черно-белом египетском кино, которое она любила смотреть с мамой. Исра ясно помнила палитру своего детства: розовые плоды опунции, оливковые деревья, бледно-голубое небо, большое, заросшее травой кладбище, – и с ужасом понимала, что цвет видят только те, кто этого достоин.

Всю зиму Исра часами просиживала у окна. Сбегала в полуподвал, едва разобравшись с повседневными делами. Почти не говорила – лишь отвечала на вопросы, и то еле слышно. Избегала смотреть в глаза дочерям, даже когда держала их на руках – она и укачивала малышек в спешке, только и мечтая вернуться к окну, чтобы в оцепенении замереть перед ним до тех пор, пока не наступит время ложиться спать. Спала Исра, впрочем, тоже плохо, а когда все-таки забывалась, то во сне плакала и иногда даже просыпалась от собственного крика. Тогда она бросала испуганный взгляд на Адама, опасаясь, что разбудила его, но муж дрых без задних ног, широко раскрыв рот.

Иногда Исре думалось: а вдруг она одержима? Почему нет? В детстве она много слышала о джиннах, которые овладевают человеком и заставляют его или ее творить всякие бесчинства: одержимый может напасть на кого-нибудь и даже убить, но чаще всего попросту сходит с ума. Однажды в детстве она это видела собственными глазами. Соседка Умм Хасан, узнав, что ее сына по пути из школы домой застрелил израильский солдат, рухнула на пол и принялась неистово хлестать себя по лицу. Глаза у нее закатились, тело задергалось. А вечером того же дня до Исры долетела весть, что Умм Хасан нашли дома мертвой: она подавилась собственным языком и задохнулась. Но мама объяснила, что произошло на самом деле: в тело Умм Хасан проник джинн и высосал из нее жизнь. Вот Исра и задавалась вопросом: может, с ней происходит то же самое, только постепенно? Если и так – она это заслужила.

Утро – Исра опять глазеет в окно. Дочки хотели построить замок из кубиков, но она слишком устала, чтобы играть с ними. Ей не нравилось, как они смотрели на нее, эти девочки с темными глазами и впалыми щеками, – словно бы осуждающе. В стекле она видела отражение трехлетней Дейи, которая уставилась на мать из угла, вцепившись крошечными пальчиками в затасканную куклу Барби. Ее взгляд преследовал Исру постоянно. Дейа была мрачным ребенком. Ее, в отличие от сестер, трудно было заставить даже улыбнуться, а уж тем более засмеяться. Губы всегда плотно сжаты, в глазах – темная тревога, во всей повадке – настороженность. Зрелище невыносимое, но Исра не знала, как избавить себя от него.

Она отвела взгляд от окна и махнула Дейе рукой: мол, иди сюда. Девочка вскарабкалась к ней на колени, и Исра, крепко прижав дочку к себе, шепнула:

– Мне и самой не нравится такой быть.

Дейа смотрела на нее, сжимая свою Барби.

– Когда я была маленькая, – продолжала Исра, – моя мама мало со мной разговаривала. Она вечно была занята.

Дейа молчала, но Исра знала, что она слушает, и еще сильнее притиснула девочку к себе.

– Иногда мне казалось, что про меня все забыли. Иногда я даже думала, что она меня не любит. Но она любила меня. Конечно, любила! Ведь она моя мама. И я тебя люблю, всегда помни это.

Дейа улыбнулась, и Исра обняла ее крепко-крепко.

Вечером того же дня Исра и Сара на кухне посыпали приправами шмат бараньего фарша. Мужчинам ужасно захотелось мальфуф – арабские голубцы, начиненные рисом и мясом, – и у женщин оставалось всего несколько часов до их возвращения с работы, чтобы успеть все приготовить. Суеты было бы меньше, помогай им Надин, но та была наверху – кормила грудью сына, которого, к негодованию свекрови, назвала Амиром, а не Халедом. Фарида уже несколько раз звала ее: вставала у подножия лестницы и кричала, что с грудным вскармливанием вообще пора заканчивать, чтобы можно было забеременеть снова. Но в ответ слышала лишь одно:

– Так ведь я уже родила Омару сына!

Сара подмигнула Исре, но та отвела глаза. В глубине души она задавалась вопросом, почему не может вести себя, как Надин. Отчего ей так трудно постоять за себя? За четыре года, прожитые в этом доме, она ни слова поперек не сказала ни Адаму, ни Фариде – эта мысль была как оплеуха. Жалкое, ничтожное существо! Когда Адам приходил домой и требовал ужин, она спешила обслужить его, когда лез к ней в постели, безропотно допускала его до себя, а когда разнообразия ради он решал ее поколотить, молча принимала побои. И бесконечным приказаниям Фариды тоже подчинялась, даже если все тело ломило от работы. Какое значение имеет все остальное – ее мысли и чувства, ее смирение или сопротивление, – если она не способна на самое простое: открыть рот?

На глазах выступили слезы. Исра смахнула их. И подумала о матери. Может, и она порой чувствовала себя таким же ничтожеством, как Исра сейчас? Каково ей было вечно придерживать язык в надежде заслужить любовь – да еще учить тому же самому дочь? Может, ее тоже глодали чувства вины и стыда за то, что она не может защитить саму себя? Знала ли она, что Исру ждет такая же участь?

– Что-то она наверняка сделала не так, – сказала Фарида в телефонную трубку. Она сидела, задрав обе ноги на кухонный стол, и усмехалась. Речь шла о старшей дочери Умм Ахмед, Фатиме, – та разводилась с мужем.