Когда за всеми закрывается дверь, Полонский движется в сторону кровати. Осторожно укладывает меня на неё, пытается выпрямиться, но я удерживаю мужчину за шею — не хочу, чтобы он уходил. Мне страшно.

— Я никуда не уйду, малышка, — говорит и перехватывает нежно мои запястья, отнимает их от своей шеи, но не уходит, а ложится аккуратно рядом со мной.

Одну руку опускает на мою талию и притягивает к себе ближе. Свою руку я кладу на его грудь — туда, где под одеждой бьётся его сердце, которое сейчас словно ополоумело. Оно рвётся, громко стучит, отчего я прижимаю голову к его груди и осторожно начинаю водить по ней пальчиками, вычерчивая узоры.

— Не делай так больше, — слышу строгий голос над собой, и мою руку накрывает другая — большая, сильная, где на костяшках пальцев виднеется сбитая в кровь кожа.

Аккуратно высвобождаю свои пальцы из его захвата и уже двумя руками беру его ладонь. Осторожно провожу по ссадинам подушечками пальцев, опускаю голову и целую каждую ранку. Чувствую, как Давид замирает, а я продолжаю нежно водить по руке пальчиками и целовать его костяшки.

Страх всё не отпускает за Давида, но слёз уже почти нет, хоть и внутри чувствую боль, переживания о том, что будет с братом из-за меня. Я не хочу быть обузой. Не хочу, чтобы у него из-за меня были какие-либо проблемы. Это всё я. Нужно было сразу же позвать кого-нибудь, а не разговаривать с Александром.

Какая же я глупая. Глупая.

По щекам вновь текут слёзы. Какая же я слабая, никчёмная, которая ничего не может сделать. Только и делаю, что приношу всем проблемы. Жалкая, никому не нужная катастрофа.

— Прости, — шепчу, закусываю нижнюю губу.

Мужчина ничего не отвечает, только высвобождает свою руку из моих, приподнимает мою голову за подбородок и смотрит прямо в глаза, в самую глубь, в душу. Второй рукой стирает слёзы с моих щёк, а потом наклоняется и легко целует в губы.

Этот поцелуй лёгкий. В нём нет той страсти, что была вчера. Лёгкое касание, тепло, ласка, но нет того напора чувств, что был вчера. Он словно отдаляется от меня. Холодный, но в движениях не резкий.

Чувствую, что Давид всё ещё зол на меня, но ничего не говорит. Отстраняется и прижимает мою голову к своей груди. А я, прикрыв глаза, оплетаю его торс двумя руками.

Александра (Аля)

Я прижималась к Давиду всё крепче и крепче, словно боялась, что в этот момент он мог раствориться и оставить меня одну. Как в том страшном сне, когда он был рядом, нежно смотрел на меня, а потом исчез, оставив меня замерзать без его тепла, нежности во взгляде, и того, что я до сих пор не могу определить, понять, что скрывается за его тьмой, бездной, которая накрывает меня, как пелена, не давая глубоко вздохнуть.

Сейчас я понимаю, как до жути боюсь его потерять, боюсь, что он действительно исчезнет из моей жизни. Я так привыкла, что он постоянно со мной. Приходит, сидит рядом… Пусть мы и не разговаривали, но и это не так важно. Важно другое, когда несмотря ни на что человек остаётся рядом, как бы ты ни прогонял его — он всё равно находится рядом, смотрит на тебя, и ты видишь всю его нежность, теплоту во взгляде. Но не понимаешь до конца, что это значит и как с этим жить.

В груди какое-то непонятное чувство, которое хочется схватить обеими руками и задержать, крепко, но бережно сжать, чтобы оно не исчезло, не растворилось, оставив лишь прозрачный туман, который окутывает тебя лёгкой пеленой. Но в то же время ты замерзаешь без него. Постепенно холодеют ноги, подбираясь всё выше к твоему телу. И вот ты уже не чувствуешь ног, живота, кончиков пальцев… Он подбирается к твоему сердцу, замораживая его.

И всё, что ты чувствуешь в этот момент и дальше — лишь холод, одиночество.

А рядом с Давидом всё по-другому. Я словно живу, дышу и вновь воскресаю. И с каждым днём всё чётче, с каждой минутой, секундой понимаю, что только ему под силу меня погубить одним лишь словом, жестом, взглядом. Вот он — мой палач, моя погибель. Моя смерть, от которой мне никогда не спрятаться. Да я и сама этого не хочу, потому что в этот момент я сдаюсь ему, отдаю все чувства, и только ему решать, что делать со мной, с моей жизнью.

— Прости, — хрипло шепчу онемевшими губами. Закусываю нижнюю губу, чтобы не расплакаться, не показать ему своей слабости, свои слёзы.

Я должна быть сильной, как бы меня внутри сейчас ни трясло. Я всегда была сильной. Тогда почему сейчас я стала такой слабой, словно из меня всю жизнь, силу выкачали?

— Прости, — вновь слетает с моих губ, и я зарываюсь лицом в его шею, делаю глубокий вдох, вновь воскрешая себя. — Прости, — прошу в сотый раз прощения за свою глупость, что совершила, и боюсь, что у брата из-за меня будут проблемы, а я, чёрт возьми, этого не хочу. Не хочу быть виной, обузой для него. Головной болью, от которой хочется как можно скорее избавиться, излечиться. Не хочу.

Но сводный брат молчит. Ничего не говорит, и моё сердце выбивает в этот момент чечётку, боясь услышать от него ужасные слова, которые разобьют меня, воткнут в моё сердце острый кинжал. Я боюсь его потерять.

Давид ничего не говорит, но… Сжимает меня своими руками крепче. Целует в висок с такой нежностью, что моё тело, которое всё это время было натянутым, как струна, расслабляется. Я льну к нему ещё ближе. В его объятия, чтобы насладиться и отдать ему всё своё тепло, чтобы он понял, как он мне нужен, важен. Что без него в этом жестоком мире тяжело и просто невозможно.

— Малышка, что же ты делаешь? — слышу в макушку не теплый, а всё ещё злой голос, от которого мурашки бегут по телу. — Ты понимаешь, что могло случиться? Почему ты такая, Аля?

— Глупая? — произношу тихо, но он слышит — не может не слышать.

— Да, Саша, — голос твёрдый, а мне хочется, чтобы он не злился на меня, не обижался. — Беспечная. Маленькая. Но… — замолкает, ничего не говорит, а моё сердце в этот момент замирает вместе с его словами.

Что он хотел сказать? Что? Я для него так же важна, как и он для меня?

Но он вновь молчит, словно не решаясь что-то сказать, признаться мне в чём-то. Что же это? Но он молчит…

— Я не думала, что так всё будет, Давид. У тебя теперь из-за меня будут проблемы? — поднимаю голову — хочу увидеть его глаза и узнать, что в них, в душе. Что он чувствует в этот момент.

А в них ураган, злость, смешанная с какой-то дикой яростью, которая сметает всё на своём пути. Я впервые вижу его таким, и мне — нет, мне не страшно, мне боязно за него.

Полонский убирает одну руку с моей спины, перемещая её на пострадавшую щёку. Мужчина касается осторожно, ласково, но я всё равно зажмуриваю глаза, потому что она всё ещё горит, жжёт. И как бы мне ни хотелось скрыть, что мне больно, не получается, и Давид ещё сильнее напрягается. Его тело каменеет ещё сильнее — хотя куда уж сильнее, когда он и так словно восковая фигура.

— Больно? — спрашивает, но на мой вопрос не отвечает.