Машу головой — не хочу, чтобы он ещё сильнее злился.

— Почему ты никого не позвала, как только он появился в твоей палате? Почему ты сразу не закричала, Аля? — с каждым новым словом в его голосе всё чётче звучит сталь, которую сложно перерубить, сломать.

— Я… Я… — я не знаю, что сказать, потому что да, мне нет оправдания за мой глупый поступок, потому что да — я виновата. И Давид имеет право сейчас на меня кричать, злиться.

— Я не думала, что так всё будет, Давид, — всё же выжимаю из себя слова, хоть и говорить очень тяжело. Тяжело. — Он никогда не был таким злым. Ни разу, Давид. Я испугалась, — мой голос дрожит, и я вновь прижимаюсь к его плечу, ища тепло, защищённость, которую мне даёт только этот человек.

— Аля, я не переживаю и не боюсь за себя. Я здоровый, взрослый мужик, и со мной ничего плохо не случится, но с тобой… Саша, чёрт возьми, — взрывается на всю палату, отчего я вздрагиваю, — он мог что угодно сделать с тобой, потому что сейчас ты как никогда слаба и не можешь сама за себя постоять, — киваю, потому что понимаю, что он прав. Прав во всём. От начала и до конца.

— А если бы я сегодня уехал на работу и меня не было поблизости… Понимаешь, что бы было…?

И я опять киваю, потому что понимаю, понимаю, что бы было тогда, и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы сводного брата не было поблизости. Нет, конечно, я находилась в клинике, и кто-нибудь всё равно бы зашёл ко мне, но неизвестно, в какой бы момент, и что именно Александр замышлял.

— Мне даже страшно думать о том, что могло бы случиться. Я боялся, Аля… впервые в жизни боялся не успеть на твой крик, — вновь поцелуй в висок, и я чувствую всем телом, как он дрожит.

И я спешу его успокоить.

— Со мной всё хорошо, Давид. Хорошо, — ласково провожу ладонью по груди в успокаивающем жесте и постепенно чувствую, как его отпускает. — Я здесь. С тобой. И ты… — на миг замираю, а потом лечу вниз. — Не исчезай из моей жизни. Я не смогу… Не смогу без тебя, Давид, — поднимаю на него свой взгляд, а мужчина прижимает меня к себе, приподнимая выше за талию, так что мы оказываемся на одном уровне.

Сталкиваюсь своим лбом с его, прикрываю глаза и наслаждаюсь его близостью, насколько он сейчас со мной близко, рядом. Да, Давид вновь молчит, и из-за этого где-то глубоко в моей душе царапает длинными острыми когтями кошка, причиняя мне боль. Стараюсь заглушить это чувство, чтобы не навязываться ему. Не хочу жалости Полонского, которой и так в избыток. Поэтому я закрываю, запирая эти чувства на замок, и выкидываю ключ далеко. Сейчас неважно, что он молчит, а главное, что в этот момент он рядом со мной. Здесь. Со мной. А не где-то там далеко. С Ланой, с которой, уверена, у них до сих пор что-то есть. Главное, что мужчина сейчас рядом со мной, прижимает к своей груди крепко.

— Мы поставим тебя обязательно на ноги, — говорит, а я качаю головой, потому что это нереально.

Нереально из-за моего диагноза, который стал приговором не только моей мечте, которой я жила, дышала, но и вообще всей моей жизни — в том числе жизни рядом с этим человеком, который делает для меня многое. Между нами слишком много всего, чтобы были “мы”. Поэтому “нас” никогда не было и не будет. Я, наверное, должна с этим смириться, но почему-то не получается.

— Ты же знаешь, что это невозможно, Давид, — открываю глаза и смотрю в хмурое лицо старшего брата. Он вновь злится на меня, на мои слова. — Не надо надежд, которые никогда не сбудутся.

— Хватит говорить так, как будто ты уже приговорила себя.

— Давид, так оно и есть.

— Хватит! — яростно рычит. — Я тебе сказал, что поставлю тебя на ноги, значит, так оно и будет. И я не хочу об этом ни говорить, ни слышать всё это с твоих губ, — припечатывает. — На первое время найму тебе человека, который будет тебе делает специальные упражнения для восстановления, массаж. А потом это буду делать я.

От последних слов моё лицо покрывается красными пятнами смущения. Он будет видеть меня полуголой, хоть и до этого Давид говорил, что, если потребуется, он будет меня купать. Будет дотрагиваться до меня своими руками, когда до него ещё никто этого не делал.

Наше уединение прерывают. В палату без стука заходит мужчина в халате — мой лечащий врач. Я ещё больше смущаюсь, понимаю, в какой позе нас застал посторонний человек. Зарываюсь лицом в грудь Полонского, закрываюсь.

— Молодые люди, у вас всё в порядке? — голос врача не злой, хотя после того, что здесь произошло, он мог и накричать, выгнать брата вон, вызвать полицию. От последнего становится вновь страшно, а моё сердце начинает вновь колотиться от страха за дорогого человека.

Хоть и Давид сказал, что он взрослый и ему ничего угрожает, но я всё равно переживаю и боюсь.

— Да, всё хорошо, господин Макарский, — подтверждает брат, сильнее прижимает меня к себе и бережно начинает в успокаивающим жесте гладить меня по спине, как и я его какое-то время назад.

— Хорошо, молодые люди. С мужчиной мы разберёмся, но вы же понимаете…

Давид его перебивает:

— Мы понимаем и заявление напишем и не только по этому случаю.

Резко поднимаю взгляд на брата, не понимая, о чём он говорит. О каком заявлении идёт речь?

Хмурюсь, сверля взглядом лицо Полонского, который не обращает на меня никакого внимания, продолжая разговаривать с моим лечащим врачом. О чём-то разговаривают, а я ничего не слышу, словно в каком-то вакууме после слов этого человека. Если он о заявлении в полицию по поводу аварии и случая здесь, в стенах клиники, то я не хочу ничего этого.

Не хочу проблем. Не хочу и дальше вариться в этой грязи, видеть Ветрова, который испортил мне жизнь, ведь я этого не заслужила. Я не хочу его больше никогда видеть. Даже мимолётно сталкиваться с этим человеком. Но, кажется, брат уже всё за меня решил, и я уже ничего не могу изменить.

Макарский напоминает, что выписка в двенадцать часов, и нам стоит собираться и выходить из палаты. Мы новь остаёмся вдвоём. Между нами тишина. Никто не желает её прерывать. Она не давит, но становится неприятно. Не так, как до этого, когда нам вдвоём в тишине было хорошо. По крайней мере мне точно.

— Я сам во всём разберусь, — нарушает тишину Давид. — Тебе лишь нужно будет написать два заявления. Остальное я сам сделаю. Тебе нечего переживать и накручивать себя, — целует в макушку.

— Давид, я не хочу всего этого.

— Я не хочу никаких споров, Саша! Он по закону ответит за всё, что совершил, — припечатывает.

— Ты не понимаешь…

— Это ты ничего не понимаешь. Чёрт, Саша! Ты понимаешь, что если бы не этот… — на долю секунды замолкает, а потом продолжает. — Ты могла погибнуть! Пускай полиция во всём этом разбирается: почему, как и где та самая машина, которая в вас врезалась.

Вновь замолкает, опускает голову, врезается лбом мне в плечо, тяжело вздыхает.