После трапезы Яков Сергеевич снял было со стены гитару, чтобы развлечь каким-нибудь романсом госпожу Доннерветтер, как он ее мысленно окрестил, но Дашенька встала из-за стола, прямая как выстрел, и приказала гулким голосом: «А теперь – спать!»

Яков Сергеевич не осмелился перечить и зайчиком, зайчиком побежал в свои покои, подгоняемый стоном половиц, который следовал за ним по пятам.

Дашенька без церемоний вошла в его спальню, перекрестилась на образа и стала раздеваться.

Одново был так заворожен зрелищем рождения могучего женского тела из бурлящего облака черных шелков и белоснежных кружев, что до него не сразу дошли слова госпожи Доннерветтер, которая приказала ему занять position de départ[71], а когда дошли, он уже лежал навзничь без одежды, а Дашенька подпрыгивала на нем, всхрюкивая и взлаивая.

Госпожа Доннерветтер взяла на себя все заботы об имении, хозяине и его дочери, отстранив от дел старенькую домоправительницу Марью Власьевну.

Дашенька была справедливой, но строгой хозяйкой, ненасытной самкой, а кроме того, женщиной, которая умела за себя постоять. Первым делом она прищемила хвосты Татьяне и Танечке, а остальным женщинам показала красноречивый кулак величиной с кочан капусты.

Когда старуха Кокорина пожурила ее за связь с неженатым мужчиной, Дашенька в гневе схватила любимую старухину кошку, голыми руками разорвала несчастное животное пополам, обагрив его кровью свою эпическую грудь, и сказала, глядя матери в глаза: «Так будет со всяким, кто попытается меня обидеть».

– Теперь я понимаю, – сказала старуха, – почему твой муж упал с лестницы.

После того случая она перестала приезжать в Знаменку, но лишить Дашеньку наследства все-таки не отважилась.

Однако через два года Дашенька и Одново обвенчались, поскольку вдове мануфактур-советника предстояли роды, и вскоре она произвела на свет мальчика, названного Ильей. На его крестинах состоялось торжественное примирение старухи Кокориной с дочерью и зятем, все плакали, целовались и просили прощения.

После родов здоровье Дашеньки пошатнулось, явились головокружения, мигрени и дурные сны. Целыми днями она лежала в постели, раскладывала пасьянсы, пила пилюли и требовала, чтобы Марья Власьевна толковала сны тоненьким голосом, а не басом, как привыкла.

Ее муж с утра выпивал для аппетита, за обедом – для пищеварения, за ужином – для сна, а в промежутках – для бодрости.

В будние дни он принимал ласки Танечки и матери ее Татьяны, а по субботам и воскресеньям доставал из глубины шкафа книгу «L’Arétin d’Augustin Carrache, ou recueil de postures érotiques, d’après les gravures à l’eau-forte par cet artiste célèbre»[72], которую изучал в компании толстоногой немочки Луизы, гувернантки его жены. Луизе нравилось заниматься любовью в позе Брисеиды, обнимающей Ахиллеса ногами за поясницу, а руками за шею, Якову же Сергеевичу – во всех позах, не требующих чрезмерных физических усилий.

У него наконец-то наступила жизнь, о которой он всегда втайне мечтал: Яков Сергеевич стал счастливейшим из рабов.

Смерть же маленького Ильи, случившуюся через год, Яков Одново постарался не заметить, а такие штуки ему всегда удавались хорошо.

Вторая женитьба и второй ребенок сузили дружеский круг, в котором Яков Сергеевич вращался прежде, да и примирение с тещей, придерживавшейся реакционных убеждений, склоняло к соблюдению определенных границ, за которые нельзя было выходить явно.

Теперь светская жизнь семейства Одново сводилась к визитам в Ильинское – имение господина Вивиани де Брийе, давно обрусевшего француза-банкира, женатого на знойной красавице Полине Дмитриевне, о которой Яков Сергеевич сказал в изумлении после первой встречи: «Пушечный залп, а не женщина!»

Впрочем, супруги де Брийе по большей части жили в Петербурге и за границей, а вот мадам Таллис, занимавшаяся воспитанием их сына Виктора, с удовольствием приняла приглашение и стала запросто бывать в Знаменке.

Ну а с семьей Преториусов сближение было естественным, поскольку они жили под боком, в имении.

Владимир Никифорович Преториус управлял кирпичным заводом, принадлежавшим старухе Кокориной. Больше всего на свете, кроме своей семьи, он любил кирпичи и все, что было с ними связано. За столом он мог подолгу рассуждать о глинистых сланцах, тоншнейдерных машинах и кольцевых печах Гофмана.

Его жена Наталья Ивановна, воплощение домовитости и обаяния, занималась детьми, устраивала любительские спектакли и концерты.

Дашенька говорила, что с мадам Таллис ей интересно, а с Натальей Ивановной – уютно.

Якову Сергеевичу легко удалось найти общий язык с Натальей Ивановной, а вот сойтись с ее мужем никак не удавалось. Сосед одинаково плохо относился и к консерваторам, и к либералам, и даже позволил себе усомниться в том, что Яков Сергеевич слышал своими ушами, как наследник престола ответил тем, кто просил о помиловании цареубийц: «Пусть торжествует человечность, но царствует – закон». По пути из Петербурга Одново передавал эти слова партнерам по фараону, и все были растроганы, а Преториус-старший – обидно рассмеялся.

Зато мадам Таллис оказалась благодарной слушательницей, обладавшей отзывчивым телом и необыкновенно ловким языком, и вот с нею Яков Сергеевич сошелся близко, до щекотки.

Рыжекудрая, с раскосыми зелеными глазами, бойкая и пылкая Шурочка Одново, обстоятельный и сдержанный крепыш Георгий Преториус, артистичный и яркий Виктор Вивиани де Брийе подружились в раннем детстве, невзирая на разительное несходство характеров.

Верховодила в компании Шурочка, она звала Георгия только по фамилии, «чтобы не называть Жоржем», а Виктора Вивиани – Вивеньким, а если они почему-либо осмеливались на нее обижаться, топала ножкой, приказывала просить прощения и целовать ножку, и они просили прощения и с удовольствием целовали ее гладкую коленку, которая была украшена бледным следом ожога, полученного при крещении.

Когда пришло время для подготовки к гимназии, Наталья Ивановна собрала большой совет, на котором было решено заняться домашним обучением детей.

Под руководством Натальи Ивановны дети учились русскому и французскому, мадам Таллис преподавала латынь и математику, а греческий и общую историю – Куприян Полетаев, сельский учитель из семинаристов, которого за глаза звали Купоросом.

Историю он давал своеобразным способом – начинал, например, с крещения Руси, но в середине рассказа принимался рассуждать о расколе и петровских реформах.

– Россия, – говорил он, – существует и одновременно как бы не существует, поэтому рассказывать о ней можно с любого места, с любой точки – из будущего, из прошлого, сбоку и от горшка с кашей, и не ошибешься. Она есть явление космическое, непостижимая и ужасающая сфера Паскаля, центр которой всюду, а окружность нигде. И запомните: никаких отдельных темных богов истории, никакой изнанки истории не существует. Боги, воплощающие красоту и побуждающие нас к подвигам святости, и боги, которые насилуют детей и походя убивают невинных, это одни и те же боги. Они вне морали, они не меняются – меняются наши представления о них: они были силой, которая со временем выродилась в красоту, пока не стала неврозом…