Георгий промолчал.

– Даже не знаю, – сказала Шурочка, – хотела ли бы я попасть в руки Джованни Кавальери или жить вечно, как прекрасная Манон…

– А вот мне по нраву роль Джованни! – воскликнул Вивенький. – А еще, наверное, здорово быть бессмертным, как маркиз де Бриссак! О такой власти даже цари не могут мечтать!

– Цена непомерна, – сказал Георгий. – Слишком дорого пришлось бы платить и за волшебный дар, и за бессмертие. Рано или поздно станешь versione vergognosa dell’uomo.

Вивенький презрительно фыркнул, Шурочка томно вздохнула.

– А как твои предки оказались в России? – спросила она.

– Папенька говорил, что де Брийе привез в Петербург пятерых беременных женщин, – сказал Вивенький. – Тогда ведь многие французы к нам перебрались, спасаясь от ужасов революции. Больше я ничего не знаю.

– А чем виверна отличается от дракона?

– У нее два крыла, – сказал Вивенький, – и две лапы.

– Змий, – сказал Преториус. – Георгий Победоносец сражается с виверной.

Их разговор прервала деревенская девчонка, которая сообщила, что Березка нашлась, она у Осота.

Шурочка сорвалась, за нею бросились Георгий и Вивенький.

Березкой звали спаниельку, которую Якову Сергеевичу подарил приятель-охотник, а он отдал дочери «на забаву». Шурочка любила гулять с Березкой, но ругала ее за непослушание. Собака убежала, заблудилась, наконец отыскалась. Но Шурочка испугалась, узнав, что она попала в руки Осота.

Осот был похож на цыгана или абрека – черный, кудрявый, горбоносый. Этот жилистый мужик был наделен огромной силой – руками гнул подковы. Женщинам не было от него прохода. Про него говорили: «Богатый тужит, что хуй не служит, а бедный плачет, что хуй не спрячет», – но говорили за глаза, шепотом. Казалось, он с трудом сдерживается, чтобы не закричать, не наброситься на кого попало, уничтожить, убить, и люди его побаивались, обходили стороной. Считалось, что у него дурной глаз. Иногда он запивал и в пьяном виде кричал: «Так больше нельзя, нельзя!» – но когда его трезвого спрашивали, что нельзя, только отмахивался. Он нанимался то на погрузку кирпича, то сторожем на железную дорогу, то живал по монастырям, но нигде ему не былось, нигде не задерживался, всюду запивал, дрался, мучился и мучил жену. Поговаривали, что после страшной смерти дочери от рук Купороса он и вовсе тронулся умом.

Завидев издали Шурочку, Осот вышел из дома, держа за шиворот Березку, а когда дети вбежали во двор, одним движением свернул собаке шею, швырнул наземь и с ухмылкой уставился на девочку.

Шурочка упала рядом с Березкой, но от волнения только открывала рот, не в силах вымолвить ни слова.

– Да как вы можете! – закричал Георгий.

– Могу, – спокойно ответил Осот. – А ты, сучонок, что можешь? Что? Барину пожалуешься?

Но не успел Георгий ответить, как Вивенький достал из кармана револьвер и выстрелил Осоту в ногу. Мужик упал, скорчился, протяжно застонал, обмочился от боли.

– Не будем мы никому жаловаться, – сказал Вивенький, оставаясь невозмутимым, – но запомни, мерзавец, в следующий раз убью безо всякой жалости!

Георгий поднял Шурочку, Вивенький взял на руки мертвую Березку, и они ушли не оглядываясь.

– С ними можно только так, – сказал Вивенький, когда они похоронили Березку в конце сада. – Можно и нужно. Иначе они сожрут нас с костями.

– Не знаю, – сказала Шурочка. – Не знаю…

– Почитайте Ницше, мои маленькие друзья, – снисходительным тоном проговорил Вивенький. – «Нет ничего страшнее варварского сословия рабов, научившегося смотреть на свое существование как на некоторую несправедливость и принимающего меры к тому, чтобы отомстить не только за себя, но и за все предшествовавшие поколения». И что тут можно добавить?

– Нет, – сказал Георгий. – И даже объяснять стыдно, почему нет. А твой Ницше на главный вопрос «что делать?» не отвечает, потому что он верхогляд, поэт и трус.

– Зато трусы долго живут, – сказал Вивенький. – Но это я не о Ницше, конечно, а про умных трусов.

– А книга Авсония Сидонского? – вспомнила вдруг Шурочка. – Она сохранилась?

Вивенький развел руками.

Вечером Шурочка рассказала о Березке мадам Таллис.

Ольгу Оскаровну уволили, когда отпрыск Вивиани де Брийе уехал в Петербург, и Дашенька Одново взяла ее к себе в качестве компаньонки: Марья Власьевна состарилась до глупости, а толстоногая Луиза только и знала, что пить да блудить.

Мадам Таллис стала второй женой господина Одново, поскольку первую все сильнее одолевали болести. Врачи уже без экивоков говорили Якову Сергеевичу, что ему надо свыкаться с мыслью о невозвратной потере, и мадам Таллис исподволь готовилась к первой роли.

Выпив рюмочку, Ольга Оскаровна говорила, что она красива почти как лошадь, а похотлива как обезьяна, но никто не мог отнять у нее ума, стойкости и животного обаяния. Дочь Якова Сергеевича ей нравилась, что должно было облегчить вхождение в первую роль.

– Видишь ли, Шурочка, – сказала мадам Таллис, выслушав историю о Березке и Осоте. – Мы и такие, как Осот, принадлежим не к разным сословиям, но к разным мирам. В их мире нет места ни «Федону», ни «Идиоту», ни даже Пушкину. Опыт, придающий реакции на жизнь безошибочность, ценится среди них не в пример выше, чем размышление и выбор. Чувствам они доверяют больше, чем доводам разума, а свободе, цинизму и революции предпочитают терпение, тайну и бунт. Если их поставить перед выбором между жизнью и mode de vie[74], они выберут голую жизнь. Они не верят в сказки, но чуда ждут. Однако они – это не то, что следует преодолевать. Мы – одно море. Русское море. Беда в том, что мы уже вышли на берег, а они еще там, в страшной глубине, и если когда-нибудь и выберутся на сушу, то это будет другой берег, не наш… Может быть, мы потому и боимся всего русского, всего православного, что оно полагается на животный инстинкт, тогда как мы тянемся к идеалу, который не требует крови…

– Но с Осотом-то что делать? Сейчас – что? Сейчас – где его место? Должно же у него быть свое место!

– В тюрьме, церкви и армии… или на строительстве железных дорог… – Мадам Таллис тяжело вздохнула. – Но этого, конечно, мало, чтобы обуздать эту святую скотину…

– И что же делать?

– Слепо полагаться на Бога.

Дарья Михайловна наконец отмучилась, и спустя год Яков Сергеевич женился на мадам Таллис. Он сдал, постарел, перестал читать газеты, в погожие дни сидел у пруда в Юсуповском саду, курил сигару и оживлялся только за ужином, выпив две-три рюмки перцовой.

По окончании гимназии Сашенька поступила на словесно-историческое отделение Бестужевских курсов.

Вивенькому прочили блестящую карьеру, в конце которой маячили звезды сенатора, члена Государственного совета, но он, ко всеобщему удивлению, подался в издатели, взялся за выпуск книг для народа.