– Се верно: откажись я, и вам затруднительно будет найти человека с моими навыками и возможностями. Есть мастер ван Хааг в Нижних Ландах, есть пара флорентинцев – еще вспоминается один веницеец, – однако они не знают наш Двор так, как я. Что же, работа будет тяжелой и потребует великих приготовлений.

– Мы терпеливы в пределах разумного. Наш Всеславный Калиф желает прибыть в Альбион как спаситель, принимаемый равно Королевою и народом. – Мавр полузамесмеризировал Квайра. – Вы смогли бы все сие сделать?

– Думаю, смог бы.

Лорд Шаарьяр сказал:

– Мы, арабийцы, предлагаем Альбиону безопасность, чистоту, нравственность. Мы традиционно хвалимы за сии достоинства. Вы должны создать атмосферу, в коей нация Альбиона станет молить о наших добродетелях. Мы должны прибыть, дабы спасти вас – Королеву и Державу.

– А я должен отмстить, – сказал Квайр самому себе. – Меня должно реабилитировать.

Лорд Шаарьяр продолжил:

– Вас вознаградят, разумеется. Возвеличат. Возвысил бы вас Монфалькон?

– Нет, милорд. Оттого я ему доверял.

– Не говорите, капитан Квайр, что вам чужда страсть к власти. – Лорд Шаарьяр соединил руку с рукой убивцы своего племянника.

– У меня ее достаточно.

– Но нет положения.

– А значит, и ответственности. Если бы я был барон Квайр, я должен был бы служить примером. К чему быть едва ли более свободным, нежели сама Королева?

– Княжество? Страна? Дабы баловать свои вкусы с еще большим воображением?

Квайр потряс головой:

– Подобно лорду Монфалькону, вы недопонимаете меня, сир. И, кроме того, я знаю, что вы постараетесь убить меня, когда работа будет сделана. Предложение страны – нонсенс. Вы не потерпите созданный мною мирок. Нет, я выберу награду, когда выполню задачу. Я сделаю сие, как вы предположили, ради искусства. Если уж я решу помочь вам, вы отыграете меня у Монфалькона по единственной причине: вы цените мое эстетство. Вы польстили мне и пытались мотивировать меня иными путями. Да, я польщен. Я мотивирован. Однако влечет меня лишь само поручение. Если я повергну Альбионниц, Королеву и прочих, и вы преуспеете в убиении меня за мои труды, я умру, зная, что произвел на свет свой величайший, долговечнейший шедевр.

Лорд Шаарьяр отнял свою руку от Квайровой и посмотрел в сверкающие глаза капитана.

– Монфалькон страшится вас, Квайр?

Капитан потянулся и втянул носом напитанный кофе воздух.

– Полагаю, будет.

Он созерцал обильное и кровавое грядущее, зевая наподобие пробуждающегося леопарда, отверзшего сонные очи и обнаружившего, что за ночь он сделался внезапно окружен стадом пухлых газелей. Он улыбался.

Графиня Скайская раздвинула оба ставня и ощутила на лице своем солнечное тепло. Она понюхала фиалки. Из окна спальни скользнула взглядом по лужайкам и распускающимся садам вплоть до декоративного озера, кое сим утром стало терять нечистый глянец зимы. Садовники и им подобные суетились, выстригая и выдергивая. Весна, приходя, размышляла Уна с внезапной меланхолией, оказывается нежданной. Позади Уны на кровати с балдахином все еще дремала Глориана. Она заявилась, рыдающая, ночью, ища успокоения. Шелестя черными узорчатыми шелками, Уна направилась к шнуру, соединенному с колокольчиком, разумея, что Королеве вскоре должно очнуться. Засомневавшись, она сложила руки и воззрилась на подругу, что казалась умиротворенной. Буйная краса Глорианы наполняла кровать; чудесные рыжеватые кудри раскинулись повсюду вокруг головы и плеч в великой путанице, ясное, скуластое, невинное лицо, приотвернувшееся от света, что лился сквозь зазор в балдахине, озарялось столь детской мечтательностью, что Уна, прослезившись, задернула шторы поплотнее, помышляя о том, как бы отвлечь Королеву хоть на пару часов и вновь превратить ее в девочку.

Какое-то время графиня намеревалась (себялюбиво, думала она) представить Глориане открытия, сделанные ею относительно природы дворца. Она колебалась по ряду причин: Глориане редко выпадал миг, когда она могла распоряжаться собой; Глориана предпочитала быть наедине с Уной как можно дольше; Глориану тяготило столь много забот, связанных с дворцом, городом и Державой, что большее знание могло усилить ее терзания. И все-таки, думала Уна, она могла бы возместить подруге все изложенное, ибо предложила бы ей секрет на двоих, не запятнанный ни Государством, ни Политикой, – некое частное знание – вероятное, пусть и временное, бегство. Уна не припоминала ни единой назначенной на сегодня встречи, однако продолжала колебаться, еле вынося разлитую вокруг Ответственность; и все же пребывала в ловушке, не способна от нее отделаться, и обременялась ею почти наравне с Королевой. Она понимала также, что яркие, живые мысли утра, когда еще дозволяется ничем не оспариваемая греза, могут вскорости помутиться мириадами соображений о соблюдении апатично данных обещаний и бессмысленных заверений (не говоря об установленном церемониале и рутине), оставленных прошлыми лихорадочными мгновениями. Пробудить Глориану теперь, предречь ей, затаивши дыхание, приключение и свободу – значит, не исключено, вызвать к жизни чернейшую меланхолию, когда придет черед вспомнить предуготовленные события дня. Уна решила обождать – испытать сердце подруги и тем обнаружить ее общественные и сокрытые дерзания.

Потому Уна удалилась из сей комнаты с укрытой бархатом кроватью в следующую. Она шагала, посверкивая черным шелком, словно сверхъестественное существо – наполовину тень, наполовину серебряный пламень, – в скромную опочивальню собственной служанки, и вторглась без предупреждения, как то было в ее обычае, и нашла Элизабет Моффетт уже одетой в добрый чистый лен и расчесывающей волосы.

– Утро, ваша сиятельство. – Элизабет Моффетт ничуть не стеснялась присутствием своей госпожи. Ее лицо чуть раскраснелось от энергических движений гребнем. Квадратные, здоровые черты были типичны для ее северной родины. Все слуги Уны происходили с Севера, ибо она склонялась не доверять южанам ввиду их бестолковости и небрежного исполнения обязанностей; осознавая несправедливость сего наследственного предрассудка, она предпочитала руководствоваться им при наборе личного персонала. Уна любила Элизабет за ее прозаический вкус к заурядной жизни.

– Доброе утро, Элизабет. У меня посетитель. Приготовь, будь любезна, завтрак на двоих и проследи, чтоб нас не беспокоили.

– Хо, хо, хо. – Элизабет Моффетт подмигнула графине. Ее трактовки жизни Уны вечно были прямы и никогда – проницательны.

Уна улыбнулась и возвернулась, шурша, в собственную комнату, где, судя по звукам, просыпалась Глориана.

Полог разошелся, и меж занавесями объявилась взлохмаченная голова Мирового Идеала, пристыженно:

– О, Уна!

Графиня Скайская опять была у окна, наблюдая за ломовой лошадью, что тащила груз саженцев, втайне от садовника объедая недавно посаженную бирючину.