Дверь ванной хлопнула, Мэри вышла в легких трусиках, собнаженной грудью. Она уже потеряла ту прежнюю идеальную форму, но и сейчасбыла вызывающе прекрасна, сексуальна. Черкашенко с беспокойством вскинул брови,явно жена раньше такие штучки не позволяла себе, но проследил за ее взглядом ирасплылся в понимающей улыбке. Да, это хороший удар по мне, который мог ееполучить пятнадцать лет тому… теперь завидуй, пожирая глазами, скрежещи зубамиот ревности и зависти!

Черкашенко указал на поясницу:

– А это что за синяки? Ушиблась?

– Да все тот новосибирец, – сказала она с досадойи снова посмотрела на меня. – Сперва держал почти нежно, а когда вошел враж… Настоящий горилла!

– А как контракт?

– Подписали, – сообщила она. – Возможно, соследующего месяца у нас будет прибавка к жалованью. Небольшая, но все же рост.

Она улыбнулась нам и удалилась в комнаты, вихляя бедрами,как уличная шлюха. Черкашенко покачал головой, не понял, с извиняющейся улыбкойразвел руками:

– Что-то на нее нашло.

– Да все путем, – ответил я.

– Это она мстит тебе, – сообщил он. – Эх,старое не вернуть…

– Да, – ответил я. – Увы. Извини, я сейчас.

Он все еще доедал ложкой икру из вазочки, когда я вернулсяиз прихожей. Пистолет смотрел ему прямо в макушку, а когда Черкашенко вскинулголову, ствол оказался нацелен прямо в переносицу. Глаза его расширились, онвскрикнул:

– Бравлин!.. Что за шутки…

Это не шутки, хотел сказать я, но вместо этого просто нажална курок. Профи, как я слышал, не закатывают длинных речей перед жертвой. Тодело любителей да киногероев. Руку сильно тряхнуло, я едва удержал рукоять, чтостремилась лягнуть меня в зубы. Пуля, что должна была продырявить череп междуглаз, расколола голову намного выше. Оттуда выплеснулся багровый бурунчик, итут же изнутри закупорило коричневой губкой. Я быстро перевел ствол на дверь вкомнату. Странно, никто не выскочил, не закричал, и тут только я уловил, чтооттуда доносится грохот ударников, объемный звук заполняет всю комнату.

В России есть монотипы, вспомнил я, стереотипы, а здесь вотуже долбисурроундтипы. Дверь распахнулась от толчка. Звук оглушил, Юджинаосторожно подводила длинной щеточкой брови перед большим зеркалом на столе. Оназаметила меня в самый последний момент, начала поворачивать голову. Выстрелболезненно тряхнул мои руки. На этот раз пуля попала в висок и прошла навылет.

Я тут же отступил, бегом пробежал в другую комнату, третью.В четвертой перед гардеробом стояла Мэри. Музыка здесь была едва слышной. Явскинул пистолет, держа его обеими руками, начал приближаться. Когда между намиосталось три шага, она вздрогнула, спросила:

– Бравлин?

Медленно начала поворачиваться. Лицо ее было бледным, постаревшим,усталым и очень измученным. Я выстрелил в тот момент, когда она увидела меня.Пуля ударила в правую глазницу. Красивое тело содрогнулось, я отступил на шаг,но Мэри упала навзничь.

Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольныйвыстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках.Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины. Она уже сползла со стула,раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от однойее потери человек уже мертв.

Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, толькоуронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрылавесь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.

Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которойел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь, снова тщательно вытер все, кчему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно иотстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать –привычное дело.

И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнееместо, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стенедве большие буквы «СК»… но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал,тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.

Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер.В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась сераятуманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но ямахнул рукой и потащился дальше уже дворами.

Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словносквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.

– Господи! – выдохнул он. – Как… Я узнал обаресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним…

Я протянул ему пистолет.

– Возвращаю.

Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец ужепривычно для себя – человек ко всему привыкает! – держу на спусковойскобе.

– Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?

– А что надо было?

– Да просто выбросить, – зашептал оняростно. – Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем.Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Какжаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик… и как жаль, что не удалосьотвести подозрение от Варфоломеевых.

Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе вкарман.

– Кто знает…

Он насторожился.

– А что случилось?

Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:

– В обойме недостает трех патронов.

Его глаза стали острыми.

– Вы стреляли?

– В новостях будет, – добавил я, – что погибизвестный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его женаи дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.

Он смотрел на меня остановившимися глазами.

– Но… жена и дочь?

– Вы можете считать, что уничтожены свидетели, –ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. – Насамом же деле – виноватые. Грехи отцов… Разве не пользовались его деньгами,властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедногоребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги…Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди… каки понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестнымспособом…

– Не осуждаете?

– Понимаю, – поправился я. – Однако пустьзнают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.

– Да уж, – сказал Лютовой суховато. –По-русски. Чтоб мозги на стену.

– Да, – подтвердил я спокойно и снова удивилсясвоему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, – чтобмозги на стену. Пусть знают, что даже жить на ворованные другим человекомденьги – чревато. Весьма, весьма.