— Все мы там будем, — уходя заявил сержант. — От этой хвори, или же от их опытов, это уже не важно…

Дивный гость покинул юного санитара, оставляя парня в смешанных чувствах. Нил хотел бы расспросить безумного солдата о упомянутых опытах и том, откуда он все это знает, но все же решил сдержать свои позывы, ради собственного же блага. Тщательно помыв лицо и руки с мылом, парень отправился докладывать о необычном происшествии. Войны, даже такие вялотекущие, ломают людей. Нил не был уверен стоит ли верить словам человека, едва дружащего с собственным рассудком, но беда то была в том, что верить сказкам начальства хотелось еще меньше.

Направляясь к офицерскому шатру, морально подготовившись к написанию пояснительного рапорта, де Голль застыл на мгновенье, заприметив необычное оживление у входа в каменный храм. Последнее время привратники храма выходили из своего оцепенения только когда к ним приходил сдаваться новый зараженный. С самого начала эпидемии, когда люди начали пропадать в недрах древнего строения, солдаты стали всячески избегать его входа, подсознательно страшась неизвестной участи. И вот, кто-то потревожил охрану, выводя их из сонного состояния.

На роль их сегодняшнего гостя Нил мог ожидать кого угодно, только не своего нового знакомого. Приоткрыв рот и вопросительно изогнув брови он наблюдал как охрана записывает в реестры и забирает личные вещи у того самого сержанта. Этот безумец добровольно пришел к ним сдаваться с поличным! Юный санитар с трудом верил своим глазам — что творилось у этого вояки в голове?

Тем же днем пошел сильный дождь, это был один из тех типов тропических дождей, что не приносит облегчения от царящей духоты, но еще больше повышает влажность воздуха, вызывая столь ненавистный служивыми парящий зной. Поднимающаяся от земли испаряющаяся влага загнала всех, кто был не занят делом в свои палатки. Тропинки в лагере настолько размыло, что группе инженеров, не вовремя попавшейся на глаза вечно злому лейтенанту, пришлось наспех укладывать проходы между рядами наметов длинными обтесанными досками, позволяя жильцам лагеря хоть как-то передвигаться, не боясь увязнуть в грязи.

Время шло ко всеми ожидаемой команде «отбой». Всеми, за исключением одного бледного санитара, что сидя подле своего рабочего места после долгого и плодотворного рабочего дня выкуривал одну сигарету за другой, стараясь унять дрожь пальцев. От клубов едкого табачного дыма витавших в палатке, у Нила слезились глаза, но он все никак не мог найти в себе силы и желание чтобы встать и содрать пропитанную льняную ткань что плотно загораживала выход, не пропуская сквозь себя ни теплый влажный воздух Као, ни плотный горький дым. Парень раз за разом оглядывал свои руки, задирал полы халата чтобы осмотреть лодыжки, силился заглянуть себе за пазуху. Не могло пройти и пяти минут, чтобы ему не почудилось что какая-то часть тела неестественно чешется, но оголяя ее, он с облегчением убеждался в отсутствии видимых симптомов хвори.

«Тебе просто кажется. Ты совершенно здоров. Кожа чешется, но в этой дьявольской тропической дыре она всегда чешется. Грибка на ней нет», — проносилось у него в голове пока юноша скрупулезно осматривал свои запястья и бедра. Он уже сбился со счету того, сколько раз за день вымыл руки с мылом. Кожа на них определенно не скажет ему за это спасибо, но сухость и шероховатость кожных покровов — это последние невзгоды что волновали Нила в этот миг. Больше всего на свете он боялся обнаружить на себе до боли знакомые наросты.

Говорят, что страх и нервы ослабляют иммунную систему, быть может это и послужило причиной того, что спустя двое суток обомлевший де Голль обнаружил порозовевшую кожицу на собственном локте. Из-под нее маленькими наростами пробивались крошечные грибы.

Может нервы тут и не при чем, и заражены в лагере если не все, то по крайней мере большинство. Это Нила уже не интересовало, в его голове за считанные секунды формировались и обращались в прах планы, рассыпались надежды и мечты, оставляя за собой горькое послевкусие, такое же горькое как сигаретный дым, которым уже успела пропахнуть вся одежда юноши.

Идеи о дезертирстве отпали сразу. Он отлично помнил длинный деревянный постамент возведенный на подходах к Тархату. На нем возвышались сбитые из бамбуковых жердей трёхметровые виселицы. Не меньше десятка тел раскачивалось там в такт порывам ветра, когда он еще только прибыл в республику. На груди каждого повешенного болталась табличка. Надписи на таких таблицах варьировались от банального «грязный дезертир» или «трус» на равийском, до и вовсе, неразборчивой вязи местных диалектов. Но посыл всегда оставался предельно ясен, вне зависимости от надписи. Даже если Нилу и удастся проскользнуть через охрану и каким-то чудом выжить в столь враждебных для человека тропических лесах, болезнь ведь все равно не позволит ему уйти сильно далеко.

Взвесив свои шансы и оценив навыки выживания, де Голль неутешительно вздохнул. Он покинул свое рабочее место и принялся не спеша собирать личные вещи. Парню хотелось, чтобы это процесс занял его хотя бы на пол часа, но увы, вещей у него было не так уж много: несколько комплектов одежды, потертый бурдюк, заштопанная конопляная сумка, жестяная тарелка с чашкой и ложкой, кошель. Покончив с этим нехитрым делом парень уселся писать письмо, используя свое колено как опору для сложенных в стопку пожелтевших листов бумаги.

Слегка кривоватым подчерком длинные строки быстро и уверенно ложились на прямоугольную бумагу. Банальные донельзя слова, безвкусные формулировки, кучка нелепейших синтаксических ошибок — с каждой секундой письмо становилось все хуже. Написав примерно половину от запланированного, Нил остановился, рука с перьевой ручкой плавно отдалилась от листа, оставляя на нем несколько крупных чернильных пятен, что мгновенно пропитывали и те листы что были за первым.

С отвращением оглядев написанное, юноша скомкал горе-письмо, отправляя его прямиком в пламя керосиновой лампы. Какое-то время он просто сидел перед пустой, слегка измаранной чернилами бумагой, собираясь с мыслями.

«Слова скорби? Нелепый стих? Пафосное прощание с жизнью? — самокритично рассуждал угрюмый де Голль. — А может сразу попросить мамашу приехать и забрать меня от сюда? Какой же позор…»

Нервно хихикнув он отложил стопку бумаг, пряча перьевую ручку в надлежащий футляр. В случае его гибели годовалый оклад вместе с теми деньгами что он уже заработал и так будут отправлены его родне. Парень пришел к выводу что это и послужит наилучшей эпитафией, тем самым единственно верным прощанием — иногда недосказанность красноречивей всякой лирики. Отбрасывая сентиментальную