— Едем! — заревел Рогожин, чуть не в исступлении от радости:— ей вы… кругом… вина! Ух!..

— Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?

— Будет, будет! Не подходи! — завопил Рогожин в исступлении,увидя, что Дарья Алексеевна подходит к Настасье Филипповне. — Моя! Всё мое!Королева! Конец!

Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповныи кричал на всех: “не подходи!” Вся компания уже набилась в гостиную. Однипили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденномсостоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал иТоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой вруке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейсяпред ним картины.

— Не подходи! — кричал Рогожин.

— Да что ты орешь-то! — хохотала на него НастасьяФилипповна; — я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я невзяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это вэтой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да неужтоже мне его загубить было? (Она показала на князя.) Где ему жениться, ему самомуеще няньку надо; вон генерал и будет у него в няньках, — ишь за ним увивается!Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты еебрать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему(продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезына щеках). Времени верь — всё пройдет! Лучше теперь одуматься, чем потом… Дачто вы всё плачете — вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я вам с Пашеймного оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя, честную девушку,за собой за распутной ухаживать заставляла… Этак-то лучше, князь, право, лучше,потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Даи как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и самамечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав,давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька;думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как тывоображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдругпридет да и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!” Датак бывало размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут приедет вот этот: месяца подва гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — тактысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, атеперь… Рогожин, готов?

— Готово! Не подходи!

— Готово! — раздалось несколько голосов.

— Тройки ждут с колокольчиками!

Настасья Филипповна схватила в руки пачку.

— Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу,потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский затри целковых?

— Доползет!

— Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последнийраз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь тыэту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот привсех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, — полезай в камин, нотолько без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня!Вытащишь — твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, — даведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как тыза моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А неполезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их заночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

— Твои, радость! Твои, королева!

— Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать!Фердыщенко, поправьте огонь!

— Настасья Филипповна, руки не подымаются! — отвечалошеломленный Фердыщенко.

— Э-эх! — крикнула Настасья Филипповна, схватила каминныещипцы, разгребла два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросила нанего пачку.

Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

— С ума сошла, с ума сошла! — кричали кругом.

— Не… не… связать ли нам ее? — шепнул генерал Птицыну: — илине послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?

— Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, —прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своихот затлевшейся пачки.

— Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? — приставал генерал кТоцкому.

— Я вам говорил, что колоритная женщина, — пробормотал тожеотчасти побледневший Афанасий Иванович.

— Но ведь, однако ж, сто тысяч!..

— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все затеснилисьвокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили настулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в другуюкомнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица-немкаубежала.

— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая наколенках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину: — сто тысяч!Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне вкамин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног,тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе,голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.

— Прочь! — закричала Настасья Филипповна, отталкивая его: —расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..

Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер,и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпарасступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с НастасьейФилипповной, в трех шагах от нее расстояния. Она стояла у самого камина иждала, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Ганя, во фраке, сошляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив рукии смотря на огонь, Безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице.Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось,что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он недвигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдетза пачкой, не хочет идти.

— Эй, сгорят, тебя же застыдят, — кричала ему НастасьяФилипповна, — ведь после повесишься, я не шучу!

Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшимиголовнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Номаленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки.Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежалвверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламярванулось вверх. Все ахнули.