Воспоминания врывались в голову против воли: лето, журчащий ручей и скудная серенькая листва с карагачей, что щекочет руки. Они бегают по щербатому бетону – непоседливые первоклашки, скачут по воде, пинают мусорные пакеты и застрявшие банки. Невесело усмехнувшись, Мишка, застрявшая в очередном сугробе, подумала, что это были самые счастливые годы в ее жизни.

Бинокль. Бетонный колодец, покрытый тонкой коркой льда. Бинокль, где Мишка пряталась от летнего зноя, где как-то раз потеряла тапку и выплакала все глаза, боясь рассказать об этом матери, где рассекла руку до крови и долго сидела на бетонном парапете, смывая багрянец грязной водой…

Бинокль, где убили Нику. Говорят, что там до сих пор можно найти редкие пятна крови и что младшеклассники туда чуть ли не экскурсии водят, смотрят на оживший ночной кошмар.

Мишка не ходила. Для нее улыбчивая Ника, которая постоянно вытирала разбитое лицо Малька и собирала канцелярию для малоимущих семей, просто уехала жить в другой город. И не вернется обратно. Но она живая и здоровая, она снова обогревает нуждающихся, помогает хромым и слабым, улыбается и вычесывает шерсть новой бездомной собаке.

Мишка скучала по Нике.

Добравшись до бинокля, она замерла, разглядывая широкую спину в дутом пуховике.

Он здесь.

Он. Здесь.

Набрав полные легкие воздуха, Мишка отряхнула сапоги и добралась до большого бетонного блока, на котором, свесив ноги над промерзшей пустотой, сидел он. Раньше на этих блоках устраивали пикники, усевшись высоко над водой, глядели на распластанные бескрайние поля, на мелкие домики и пустую автомобильную заправку…

А теперь здесь сидела сама смерть.

Забравшись на выступ, Мишка присела рядом, вновь тряхнула сапогами, и снег посыпался в серую пустоту. Мишке показалось, что запорошенный ледяной выступ там, внизу, все еще покрыт мелкими багряными капельками, но она не стала присматриваться.

Помолчали. Мишка дышала холодом и смотрела на бледную линию горизонта. Дрожь не покидала ее тело.

– Холодно сегодня, – сказал он, низко склонив голову над скетчбуком. Пальцы в толстых перчатках слушались очень плохо, и он морщился, выводя черными штрихами скрюченную фигуру.

– Холодно, – согласилась Мишка, не зная, с чего начать. Ей все это казалось диким – она должна была плакать, биться в истерике, лупить его кулаками и скидывать вниз, а она просто сидела и смотрела на горизонт.

– Чего не в школе? – буднично спросил он, выдыхая жаркое облачко.

– Пусто там теперь. И страшно, – шепнула она, и промчавшаяся по дороге машина съела остатки ее слов. Он хмыкнул, прочертил длинную линию.

– Из-за меня?..

– Из-за тебя. Я ведь с самого начала думала, что это ты… – Смелость собиралась в руках и обжигала ладони, глаза заволокло влажным туманом. Бледные ресницы часто-часто заморгали, словно хотели стереть непрошеные слезы.

– А чего Милославу меня не сдала?

– Сомневалась. А надо было бы.

– Надо, – кивнул он, вновь погружаясь в рисунок.

– За что? – спросила она одними губами, повернула к нему лицо. – За что ты так с ними?.. Почему…

– Почему?! – переспросил он, яростно вскидывая голову, и его дряблый подбородок затрясся. – И ты еще спрашиваешь? Почему! Да потому что они не имеют права жить в этом мире. Они мертвые, мертвые изнутри, гнилые и испорченные.

– Это не тебе решать, – пробормотала Мишка, не в силах вырваться из его черного взгляда.

– Нет, именно мне! Мне дали возможность решать, кого истребить в этом чертовом классе, и я решаю. Потому что я – жертва, а они – палачи.

– Но ты, жертва, сидишь и рисуешь тут, любуешься природой, а они все – мертвые. И Ника здесь, прямо под нашими ногами, умерла… И Рустам, и Макс, и даже Чашечка.

– Потому что иногда жертвы тоже могут стать сильными. – Он оскалился в жуткой улыбке, и Мишка дернулась, не в силах сдержаться. – И тогда вершится справедливость.

– Справедливость… – Слово укололо язык, и Мишка сморщилась. С ее ресниц закапали слезы. – Это называется убийство, Слав, а не справедливость. Убийство. Вот и все.

⁂

…До первой расплаты оставалось совсем немного.

Снег ударил в лицо ворохом ледяных игл, забился под воротник и обжег зубы студеным холодом. Славик зажмурился, инстинктивно выбросил вперед руки, но было поздно – он с размаху упал в рыхлый сугроб, пахнущий заводским смогом и гарью.

Удары не заставили себя ждать. Тяжелые ботинки били куда придется, болезненно взвыли ребра, и Славик заскулил едва слышно, пополз, сам не зная куда. Глаза покалывало мелкими льдинками, портфель на спине казался черепашьим панцирем, вдавливал Славика в снег. Кулаки – чужие и беспощадные.

Хохот взорвался над головой. Словно вспышка, бомба, конец света.

– Куда собрался? – глумливо поинтересовался знакомый голос, и Славика дернули вверх, содрали с макушки шапку и запустили холодные пальцы в волосы. Славик полудохлой рыбиной забился в чужих руках.

– Отстаньте! – выдохнул он гневно (как он думал) и плаксиво (как это услышали все вокруг, отчего ржание стало уж совсем нестерпимым). Уши вспыхнули жаром, Славик попытался вырваться из крепкого захвата, но только завозился в жилистых руках, словно пронзенная насквозь бабочка. У его отца была такая коллекция – мертвые ажурные насекомые, расправившие потускневшие хрупкие крылья, которые ни в коем случае нельзя было трогать.

Эти бабочки всегда завораживали Славика.

– Ну и лежи тогда, жирдяй. – Леха ткнул его лицом в снег и выпрямился, отряхивая ладони. – Пусть лежит, а то плакать сейчас начнет.

Славик притих, надеясь, что они и правда уйдут, – скрипящие шаги и громкие голоса чуть сместились вправо, а потом отдалились, в конце концов растаяв посреди холодного воздуха. Он лежал, чувствуя, как немеет нос от мерзлого снега.

Перевернувшись, Славик расправил руки, словно раскрывался перед низким небом. Куртка задралась, обнажая толстое брюхо, за которое его дразнили даже пятиклашки – мелкие и противные, они мигом улетучивались, стоило ему неловко обернуться. В такие минуты над Славиком смеялись всей толпой, а он безобразно краснел, становясь на вид еще толще, еще смешнее…

Он отдернул куртку, словно не хотел давать небу лишний повод для насмешек. В груди воцарилась пустота, на языке горчил грязный снег, а мир вокруг стал таким серым и невзрачным, что Славику и хотелось бы закричать, только бы разрезать, распороть этот мягкий невыразительный шум, но голоса все еще маячили где-то там, неподалеку, и Славик не рискнул даже пискнуть.

Школа нависала над лежащей фигуркой – приземистая и тусклая, с желтыми пятнами глазниц: где-то все еще кипела жизнь, хоть сумерки и начали пачкать улицы небольшого города. Славик смотрел на школу, и темная ненависть закипала в нем с новой силой.