Замерзающие, скованные холодом и голодом вокзалы, занесенные снегом, заиндевелые, забытые Богом и людьми полустанки России зимы 1917–1918 года. В вагонах состава, уходящего на юг, не согреться, если не сказать больше. Даже вагонные печи, похожие на буржуйки, тепла дают мало. Но пассажиров много. Несмотря на голод, холод, войну, разруху, люди едут по своим делам. Едут в лаптях и в кирзе, едут в юфтевых сапогах и ботинках. Едут крестьяне, казаки, рабочие, прачки, мастеровые, мелкие торговцы, кухарки, священники, монахи, едут бывшие «господа», «таперь ужо таких зовуть — кадеты»; а кадеты — все: «скуденты», учителя, юристы, бывшие министры, переодетые офицеры. Едут с женами и без жен, а кто-то и с детьми. Едут все сословия России, разговаривают, узнают, что да как. Едет, движется, общается большой, великий, самобытный народ; в поездах, без чинов и социальных различий, без особой, явной и классовой вражды, характерной для казарм, дворцов, площадей и улиц, разбирается в своих чувствах и мыслях без спешки, с расстановкой, взвешивает «за» и «против». Дорога-то долгая — Рассея без края! Все здесь, в этом вагоне, все человеческие чувства и мысли; все — от низкой злобы и благородной сдержанной ненависти — до великого всепрощения и Христовой Любви.

Кирилл тоже ехал со всеми вместе. Внешность его сильно изменилась. Черты лица стали более жестки и мужественны. Взгляд близоруких голубых глаз стал пристальным, внимательным и суровым. Он кутался в большой крестьянский тулуп, надвинул солдатскую папаху на самые глаза. На лице отросла небольшая русая борода, пенсне снято и спрятано в нагрудный карман офицерской гимнастерки. Внешне он скорее напоминал человека из разночинской, мещанской среды. Ноги его хоть и в мягких сапогах с теплыми портянками, но словно пристыли к подошвам сапог. Ехал, замерзал, голодный, одинокий, молчаливый, но слушал о том, что говорили люди. Рядом разговаривали между собой три священника. Явно все иеромонахи. Но один из них — батюшка высокого сана, солидный иерарх лет сорока — больше рассказывал. Двое других слушали.

— Вообще, гонение на офицеров действительно жестокое, и поэтому нужно понять и их, когда они идут в белое движение к генералу Корнилову. Приведу случай, мне достаточно известный, — не спеша излагал сановитый священник.

Слова «белое движение» и прелюдия к рассказу сразу заинтересовали Кирилла.

— Среди воспитанников семинарии, еще в первое мое ректорство в Крыму, лучшим учеником в последнем классе был Митя Мокиенко — высокий, застенчивый, мягкий. Отец его служил маленьким чиновником на винокуренном заводе в Симферополе. Мать была исключительно благочестивой богомольной женщиной. Так воспитывала она и двух сыновей. Оба они были чистые, как дети. Митя был уже офицером на Румынском фронте. После известного революционного развала армии он, как и другие, возвратился домой. А тут начались расправы с ними. Арестовали его, а уж заодно взяли и брата, семинариста. Мать чуть не обезумела. Но что она могла сделать? Привели их в местный советский комитет, помещавшийся в гостинице на Пушкинской улице. Народу всякого — множество: солдаты, рабочие, матросы… Гвалт… Был поставлен вопрос: что делать с арестованными? Кто кричит: расстрелять, другие — в тюрьму до суда. Поставили на голосование, большинство оказалось за второе предложение. Написали братьям какую-то бумажку и в сопровождении двух-трех солдат с ружьями отправили в местную тюрьму, недалеко от вокзала. Но через два-три квартала повстречалась группа матросов, вооруженных обычно до зубов. Их называют «краса и гордость революции», прости Господи.

«Кого ведете?» — спрашивают они конвойных.

«Офицеров».

«Куда?»

«В тюрьму».

«Какая тут тюрьма? Расстрелять немедленно!»

Солдаты показывают записку от исполкома…

«Никаких исполкомов… Расстрелять, и кончено…»

Не могли осилить солдаты. Матросы велели стать братьям к «стенке». Теперь это выражение в большом ходу. Сзади случайно оказалась католическая церковь во имя св. Екатерины-мученицы, перед храмом был небольшой садик, обнесенный оградой с железными воротами. К ним и приставили обреченных. В это время сбежалась отовсюду толпа любопытных женщины, дети… Всегда в таких случаях разгорается жажда кровавых зрелищ. Матросы приказали солдатам отойти на несколько шагов и расстрелять… Но в это время где-то за углом затрещала подозрительная пулеметная перестрелка. Матросы мгновенно бросились туда, уверенные, что солдаты прикончат братьев и без них. Но только те скрылись за углом, солдаты, сохрани их Бог, если они еще живы, схватили братьев и быстро побежали с ними в тюрьму, куда их и сдали.

«Митя, что ты чувствовал тогда? — спросил я его лично потом. — Страшно было?»

«Ничего не чувствовал, весь одеревенел», — отвечал мой бывший ученик.

После над ним и братом было расследование, и их освободили. Но ненадолго успокоились они. Нахлынула новая волна преследований, и опять Митя оказался под угрозой. И вот однажды, когда я вечером сидел у архиепископа Димитрия, вбегает к нам Митя, так его все звали.

«Что ж это такое? — в ужасе растерянно повторял он не раз. — Как зайцев вылавливают нас, офицеров, и расстреливают. Что же делать? Что же делать? Помогите, владыка, помогите!»

Жутко и невыразимо жалостно нам было смотреть на этого беззащитного высокого гвардейца — нашего друга… Но что мы могли сделать, когда и сами были под угрозой?!

«Что же мы можем? Как помочь тебе?»

«Ну, сделайте меня каким-нибудь, что ли, дьяконом… Дайте мне свидетельство, и, может быть, мне удастся выскочить из этой петли?! Хотя и в вагонах ловят нас, но все ж духовных еще не трогают… Помогите… Помогите…»

И он, бедный, метался, не садясь… Архиерей выдал ему какую-то бумагу, что он будто есть дьякон, расплакался, благословил и отпустил с Богом. Мите удалось с этим фальшивым документом прошмыгнуть контроль. И потом он уехал в Киевскую Духовную академию, где был до офицерства студентом, — рассказывал батюшка.

Подобных рассказов Космин наслушался уже вдоволь. Но и в очередной раз что-то сжалось внутри у него… Он осторожно ощупал револьвер, заткнутый за ремень на пояснице и укрытый тулупом.

— Как же вы, ваше высокопреподобие, отец Вениамин, революцию-то в Твери встретили. Чаю, там без грома все прошло — в провинции-то, — спрашивал у иерарха худой монашек с куцей, словно выщипанной, бороденкой.

— Да уж нет! Как пришло нам известие о событиях в столице, город точно вымер, или еще не началась дневная жизнь? Или же люди прятались от грозных событий? По земле вилась мелкая вьюга, неся сухой и злой снежок… Было пусто… — начал неторопливо свой рассказ владыка Вениамин. — В соборе городском, кажется, никого не было, кроме священника и рядового дьякона да сторожа. Звонко отдавались в высоком пятиглавом храме молитвы… Было жутко и тут… Отстояв службу, я решил пойти к своему духовнику, хорошему иеромонаху архиерейского дома. На всякий случай нужно исповедаться, думал я, мало ли что может случиться ныне и со мною?! Духовник принял меня ласково, после исповеди угощал чаем с вареньем. Мы озабоченно разговаривали о событиях дня.