— С Ходынки, отче, до Кремля даже хорошая полевая гаубица вряд ли достанет, — осторожно поправил Кирилл.

— Я, господин мой, простите ради Христа, в военных, тем более артиллерийских делах не сведущ. Говорили наши соборяне, что с Ходынки. Вот и я за что купил, за то и продаю, — отвечал отец Вениамин.

Да и одно время большевистские солдаты, вероятно, из войск внутри Москвы, захватили Кремль. Нас они не тронули и по проверке документов пропускали на соборные заседания, проходившие в епархиальном доме, около Садовой улицы, недалеко от Духовной семинарии и Самотеки. И мы относились к этим солдатам тоже мирно и приятельски, никакой вражды абсолютно не чувствовал я к ним, наоборот, вспоминаю, что они воспринимались моим сердцем как «свои», родные. О политике я тогда не думал: никто ничего не знал, какая она будет. Не больше моего думали эти солдаты-мужики. Однако они своим чутьем понимали, что тут борются «народ» и «господа».

Недолго засиделись на этот раз большевики в Кремле, юнкера осадили его. Хорошо помню, как ночью мимо моего дворцового окна, тяжело громыхая, проходили туда и сюда грузные броневики, охранявшие Кремль от нападения. Утром ожидали штурма. Ворота Кремля были заперты. Передавали, что около 5 часов утра юнкера прислали ультиматум сдаваться. Большевики, т. е солдаты, что были за них, отказались: их было здесь около 600 человек. Раздался пушечный удар в Троицкие (так ли? — возле артиллерийского дворца) ворота, еще и еще. Юнкера ворвались, и после небольшой схватки большевики сдались. А юнкера рассыпались по дворцу и другим помещениям с поисками. Зашел и в мою комнату один из них. Высокий, красивый, стройный, в прекрасной шинели, он почтительно козырнул мне, и мы оба улыбнулись, будто свои. Но странно: в то же мгновение я почувствовал в нем «барина»… А там серые мужики-солдаты стояли обезоруженные, нестройными рядами. Нам с архиепископом Кириллом, тогда Тамбовским, нужно было идти на заседание Собора. И мы вышли, направившись к тем же Троицким воротам, около которых собраны были и пленные большевики. Мы были почти уже возле них, шагов за сто, владыка говорит сопровождавшему его келейнику:

«Иван! Спроси-ка по телефону, а есть ли ныне заседание Собора?».

Тот воротился. Мы остановились ждать его. Кажется, день или два осады мы не могли выходить из стен Кремля. И тут разразилась катастрофа. Наверху, вероятно, на этой самой башне, были еще большевистские пулеметы. Около пленных ходили группы юнкеров-победителей. И вдруг на всех них, без разбора, полился огненный поток пуль. Мы от страха отодвинулись в ближайшую подворотню. Не остановись ждать телефона, мы все трое как раз попали бы под этот неожиданный огонь. Юнкера и солдаты стали падать, как подкошенная трава. Скоро пулеметчика «сняли» выстрелами снизу, и опять наступила тишина. Только я сам видел, как наросла за эти несколько минут гора трупов: и «господа», и «мужики» кончили свою жизнь и теперь лежали мирно вместе. Раненых носили на перевязки.

Иван воротился: заседание есть. Мы подошли… Ведь вот только-только они еще были живыми… Через Троицкие ворота нас не пропустили юнкера, и мы направились через Боровицкие… Идем мы по городу: пустота, точно вымерла Белокаменная. Но из домов и с чердаков то тут, то там раздаются какие-то бесцельные выстрелы, наводящие, однако, жуть. С большим трудом мы встретили извозчика, и он какими-то окольными тихими улочками и переулками доставил нас на Собор. Там все интересовались, что в Кремле? Архиепископ Кирилл рассказывал.

Говорили также и о чудом спасшемся митрополите Петроградском Вениамине. Он жил в том же Кремле в Митрополичьих покоях Чудова монастыря. Однажды, занимаясь в кабинете, он ясно услышал в сердце голос:

«Уйди отсюда».

Послушался — вышел. Тотчас же ворвалась из-за Москвы-реки граната, разбила угол и разорвалась в его кабинете… В этот день происходил окончательный выбор кандидатов па патриаршество: два — митрополиты Антоний и Арсений — уже были выбраны, а третьим, после нескольких голосований разных кандидатов, был избран Московский Тихон. Да, юнкера, конечно, не могли удержаться. Большевики снова взяли Кремль и власть. Мы из Кремля ушли, переехали жить в другое место.

Теперь юнкера оказались пленными, ожидая суда. Опасаясь поголовного истребления их, Собор — уже после — снарядил депутацию к советской власти с просьбой о помиловании. Как-то это и устроили мирным путем, слава Богу! Юнкера расползлись потом куда-то. Новая власть принялась за восстановление жизни. Все успокоилось. Собор беспрепятственно продолжал работу… А революция покатилась дальше по провинциям, по городам и селам…

Колеса поезда монотонно и убаюкивающе постукивали на стыках рельс, в заиндевелых окнах вагона тускнел дневной, солнечный, зимний свет, вечерело.

* * *

Молодой хорунжий Николай Туроверов родился и вырос в станице Старочеркасской — древней столице Всевеликого Войска Донского. Отец и мать его происходили из старинных казачьих фамилий. Ему шел еще двадцатый год, но образование и воспитание получил он хорошее. Каменское реальное училище, затем Лейб-гвардии Атаманский полк, где он был произведен в урядники. Затем фронт, где он успел показать себя на восемнадцатом году жизни. Конечно, войну застал он совсем немного, но все ж на фронте успел побывать и повоевать. Следом — Новочеркасское военное училище, где и был он произведен в хорунжие. Революция застала его врасплох, как и многих представителей молодого поколения, не успевших навоеваться и насмотреться на погибель, ранения, страдания, на чем стояла фронтовая «окопная правда».

В революционном поветрии, разрушающем и разлагающем государство и общество, образованным, патриотически настроенным молодым людям виделся конец великой России. Дух казачества угасал в душах казаков, возвращавшихся с фронта. Но ярким пламенем разгорался он в сердцах донской молодежи, ставшей на защиту свободного Дона и поруганной России. На Дону народилось новое движение — белое партизанство. В среде партизан можно было встретить и старых, убеленных сединами, и молодых безусых, и казака, и офицера, и мещанина и мастерового. Это были люди всех возрастов, всех положений, всех сословий. Не было среди партизан только выходцев из рабочих. Однако ядром белого партизанства стала учащаяся молодежь: кадеты, гимназисты, реалисты, студенты, семинаристы, прозванные «Иисусовой пехотой». Погибающий Дон в лице партизан звал своих верных сынов для общего спасения России и спасения Войска Донского. Душою партизанского движения в борьбе против Советской власти стал есаул Василий Михайлович Чернецов. Сам верховный атаман Каледин всецело возложил на его отряд задачу обороны и прикрытия Новочеркасска. В то страшное, переломное время этот храбрый офицер собрал вокруг себя все лучшее, что представляло из себя казачество. Его имя повторялось с гордостью и надеждой. Успех сопутствовал ему везде, о нем с восхищением говорили свои, с боязнью и уважением — сторонники Советской власти. Вокруг его имени родились легенды, и большевики дорого оценили его голову. Чернецов был смел не только в бою…

На одном из шахтерских митингов сидел он среди накаленной толпы, закинув ногу за ногу, и стеком щелкал по сапогу. Кто-то из толпы обозвал его поведение «нахальным». Чернецов быстро взошел на трибуну и среди наступившей тишины спросил: