Город толкует ему: уж если Господь возвысил вас, реб Мендл, на что вам погост?

Тем временем Пешэ слегла и отправилась… Выплюнула последнюю кроху легкого, да минует нас это. Мендл сам ее похоронил. Ну а после скорбного семидневья оставаться там уже ему не дали: как может человек жить один на безлюдье? Недолго ж, Боже упаси, и свихнуться. Он попробовал было еще упираться, но Хаскелэ, ребе наш, послал за ним и сказал: «Мендл, довольно!» А если реб Хаскелэ уже сказал свое слово – с ним не спорят. Мендл вышел из бранжи, а Пинеле, с женой и детьми, перебрался на кладбище. Всё лучше, чем голодать.

Сколько времени может мужчина оставаться один, тем паче который напичкан деньгами? И насели на него шадхены – как та саранча. Предлагали вдовиц, и разводок, и девушек. Он-то думал снять себе где-нибудь комнату, но маклеры так облепили его, что пришлось купить дом на базаре. Ну а если у тебя дом, то в дом же нужна и хозяйка! Окрутили его с одной старой девой, сиротой. Было ей двадцать шесть лет, а звать звали Зисэле. Отец ее, пока жил, был сойфэром[140], переписывал тексты Писания и тому подобное. Фигурой и ростом Зисэле была еще мельче Пешэ-покойницы. Она числилась у ребе в прислуге, но ребецн про нее говорила, что она и яйца сварить не умеет. Прозвали ее Зисэле-чап. Почему Мендл женился на ней, хотя выбрать мог работящую и самую вам раскрасавицу? – пойди спроси его. Всем, понимаете, отказывал, а показали ему Зисэле – согласился. Люди смеялись в кулак. Нахальники – из тех, что вечно сидят в шинке и рогочут, острили, что Зисэле – в двух каплях воды от Пешэ. И то сказать, разве узнаешь, что у Мендла тогда на уме было? А правда, она единственно вот в чем: кому что назначено. Записали на небесах, чтобы Зисэле этой познать беззаботную жизнь, – так тому, сколько мы ни гадай тут, и быть! У нее ж до того гроша ломаного за душой не имелось. Мендл щедрой рукой на всё про всё дал: на свадьбу там и другие хойцоэс[141]. А посколь первый раз, девицей, значит, за вдовца выходила – хупу во дворе синагоги поставили. Понабежало!.. Званые и какая есть незвань. Невесту габэтши в бархат и в шелк разрядили, только выглядела она все равно, точно с печки слезшая. Я на свадьбе той тоже «Шер» с девушками плясала. Не поверите, а сразу после женитьбы Мендл нанял служанку. Чтобы дом и хозяйство вести – это ж силы нужны. И – охота… Ну, ребецн Бога благодарила, что от Зисэле освободил. А та, Зисэле, как ночь отсвадебничали, с утра опять влезла в старое платье, пару драных боканчей на ноги напялила и – чап! чап! – пошла шлепать из комнаты в комнату. Осмотрела все, не дотрагиваясь – и в кровать. День лежит, два лежит, с утра до ночи и с ночи опять до утра лежит – ничего ей не надо. Раз-другой служанка спросила, что ей, знаете, приготовить, на базар, может, сбегать, – но ответ от хозяйки был один: ей все равно… Стайч[142], все равно сюда, все равно туда, но жизнь-то идет! Думали, детей ему народит – как же! Она и к тому не пригодна была. Два раза скинула, а потом лоно у ней вовсе заперло.

– Такие шлимазлницы в каждом городе есть, – вставила и свое словцо Бэйлэ-Рива.

– А у нас поговорка была, – откликнулась Брайнэ-Гитл, – худшей собаке самая достается кормная кость.

2

– Вы, милые мои, слушайте, не томошитесь!.. Ну вот, женился он, значит, на ней. А ей чего ж более? Она и раньше-то ленива была, а теперь и вовсе, как сама себе барыня… Совсем, врагам нашим бы, в кусок глины уже превратилась. Днем подхрапывает, ночью дрыхнет. Встать пообедать – и то лень. Спросят ее что-нибудь, а она спросонков всегда: «Га? Кого? Куда?» Ну, потом и за стол уже сядет – и жует, будто снова во сне.

Дочери Мендла как узнали в Америке, кем отец их покойную мать заменил, – кассу-то и прикрыли. Но денег у него уже сполна было. Служанка – ушла от них: никому она, дескать, здесь не нужна. Зисэле та – лежит на манер паралички в постели, Мендл ей то одно поднесет, то другое, а она только носом воротит и не трескает. Сам же он – ломоть хлеба отрежет, в соль луковицу обмакнет, тем и обходится. И каждый день на кладбище ходит. Лавочку сбил у могилы, сидит возле Пешэ, молится… Пине, сын Двойры-Кейлы, там же где-нибудь близко по службе, да какой из него могильщик, он и лопату в руки взять не умеет. Ну, Мендл за него все и делает. Жена Пини тоже в грядках никак не освоится, Мендл опять же и землю взрыхлит, и посадит что надо, сорняк повыпалывает. Уже там и спать остается, разве что на субботу домой ходит. Люди спрашивают: хайтохн, как это можно, реб Мендл, все на кладбище да на кладбище? А здесь я, отвечает, у себя дома. И правда, разве был он, меж нами сказать, там, в своем доме на базаре, у себя дома? Чолнт[143] ему Зисэле не готовила, а если редким случаем и подаст – то либо почти сырой, либо сгоревший. Поговорить бы ему с ней – не с кем разговаривать: он ей слово – она ему десять! Ходить в микву совсем перестала: мужчина ей, видите ли, не нужен. Да и ему, похоже, такая, как она, женщина не нужна. Это что – женщина? Кучка мусора, да не зачтется мне слово во грех. И вот уже ест у Пини, там же днюет у них и ночует. Разложат ему матрас соломенный на полу – и вот постель тебе и все при постели… И могильщик уже опять он, а не Пинеле: тот только плату взимает… И уже Мендл за всю хэврэ-кэдишэ работает: придет в дом умершего, перышко приставит к ноздрям – помер, сам и отвезет его, и ночь над покойным прободрствует, и омоет, и похоронит, и что там еще? А повелось у нас так, что на Симхэс-Тойрэ габэ дает обед всей хэвре. Ну, решили и Мендла уважить, в благодарность за усердье и помощь. А евреи из той хэвры, надо знать, за воротник заложить мастерюги! Бочку водки выставят, жены кур нажарят, гусей, наварят капусты котел, штруделей напекут, лэйкеха, царского хлеба, – чего только душа спросит. И затеяли ему, Мендлу, надеть дыню со свечами на голову и над собой на руках поднять в знак почтения, – да он убежал. К покойнику там какому-то. Дело в том, что умерших в Шминацэрэс хоронят на Симхэс-Тойрэ. Такой закон.

В то лето – когда ж это было? за два года до пожара, – в то лето прошла у нас эпидемия. Да минует нас, люди, такая беда, в семь недель полгорода вымерло. Базар бурьяном порос. Сегодня, было, говоришь с человеком, и он в полном здравии, а назавтра он в дороге уже, на пути, как говорится… Доктор Обловский, поляк, запретил есть сырые овощи и пить некипяченую воду. Но вокруг мерли целыми улицами. Человек сваливался, у него начинались корчи, а лечение одно было: растирать ноги и живот водкой. Но и это – кто это делать станет? Стоило прикоснуться к такому больному – и ты сам уже корчился в судорогах. Доктор Облонский отказался ходить к больным. Это, скажем, не очень ему помогло. Умер. И жена его следом. Аптекарь повесил замок на дверь. Сам на чердак залез и никого в дом не впускал – кроме служанки, она ему еду приносила. Но и он не выжил. И при этом – наоборот – были бродяги и нищие, что и воду прямо из колодца хлебали, и яблоки недозревшие ели – и хоть бы им что! Кому жить суждено – живым будет. И все же люди старались не вымереть, и только… Милые мои, вот когда город увидел, кто такой Мендл! Он ходил по домам, от дома к дому, и растирал больных. А кто умирал, Мендл сам отвозил его на бэсойлэм. Половина хэврэ-кэдишэ на тот свет уже перебралась, остальные как мыши попрятались. Мендл был тогда всем у нас – врачом, могильщиком и тому подобное. Пинеле со своим семейством в деревню удрал. Базар, сказано, опустел. В окно выглянешь – ни души. Даже собаки из конур своих разбежались или все передохли. Мендл – всюду, всех обходит с ведром спирта в руках, всегда там, где первей нужен. Совсем не спал. Руки ведь у него железные, если кого растер – спирт насквозь человека пропитывал. Один Бог знает, скольких он спас. Остальных похоронил. Он входил в лавки, торговавшие до эпидемии тканями, и запасался полотном на саваны. Когда еще холера только начиналась, борода у него почти сплошь была черная, а когда несчастье, если можно сказать, закончилось – это был уже глубокий старик. Я не упомянула: Зисэле-чап тоже в те дни умерла. Хотя внешне это мало, наверно, в ней что изменило: она и при жизни, считай, неживой уж была. Мендл похоронил ее. Только не рядом с Пешэ, первой женой своей, а возле отца ее, сойфера. А возле Пешэ для себя местечко оставил. Значит, так, холера у нас началась в пост, на шивосэр-бетамэз[144] или что-то пораньше, а затихла лишь в середине элула.