Пространство и время волшебным образом подключились к старенькой машинке, и на листе бумаги возникла она — Брунгильда Чумовая. Затянутая в комбинезон из черной кожи, владеющая тайнами ногопашного боя, имеющая постоянную поддержку на самых высоких уровнях астрала и мистическую связь с мудрецами из Верхней Вольты и Нижнего Тагила, она явилась в мир, чтобы судить и карать.

Прежде всего Ангелина описала ту известную ныне всякой просвещенной женщине сцену, в которой Брунгильда входит в трамвай. Легко вскинув к плечу свой верный «Узи», она произносит твердо и насмешливо: «Встать, гады!» И гады, конечно, встают. И так они стоят на дрожащих ногах долго-долго, потому что Брунгильда приговаривает их к пожизненному проезду стоя.

Затем писательница отдала дань своим дневным впечатлениям от похода на рынок. Не жалея эпитетов, она щедрыми мазками изобразила орущую толпу, продавца рыбы с торчащей у него из ушей мойвой, торговок мясом, суетливо доказывающих свое крестьянское происхождение, и бабушек с зеленью, радостно закладывающих перекупщиков…

Ага, вот и знакомый хозяин ротвейлера! Закинутый Брунгильдой на крышу павильона, он кричит: «Девушка, снимите меня отсюда! Я больше не буду!», а грозный пес скулит внизу… Но самое полное счастье от своего творчества Ангелина получила, когда переносила на бумагу воображаемую встречу Чумовой и сантехника Жоры из ЖЭКа. Вот раздается хамский звонок в дверь. Там, за дверью, стоит Он, ужасный и могучий вершитель судеб домохозяек, весь в предвкушении расправы над очередной беззащитной овцой. Сколько раз Ангелина слышала его веселый голос, вопрошавший: «И что тут у вас, дамочка?» Сколько раз она отвечала: «Кажется, прокладка…» И всякий раз следовало знакомое до слез продолжение: «Да разве ж тут прокладка? Тут делов часа на четыре, а у меня, дамочка, рабочий день не резиновый! Вот я вам щас вентиль-то перекрою!» — «Ой, не надо, не надо вентиль…» — рыдала испуганная Ангелина. — «А за все платить надо, дамочка», — жалел Ангелину Жора. И, получив обычную десятку, он за пять минут устранял неисправность, а затем сообщал «радостную» новость: «Менять все надо — и трубы, и унитаз, и вентили, а то уж скоро все рванет…»

О, какое наслаждение получила Ангелина, сочиняя, как входит ее мучитель, оставляя такие следы, словно он специально потоптался в свежем цементе, как он идет по ковру и вдруг обнаруживает вместо стонущей над краном хозяйки Брунгильду — эту статую из черного гранита… О, сладкий миг, когда, трепеща и задыхаясь, он вмиг меняет и прокладки, и вентили, и смеситель, а после удаляется спиной вперед, кланяясь и благодаря…

Коснувшись больной жэковской темы, Ангелина, не останавливаясь, прописала историю мирового заговора, созревшего в недрах данного учреждения. Возглавлял его циничный начальник жилищной конторы. С помощью малогабаритных излучателей он и его подручные действовали на разум жителей микрорайона и приводили их в состояние невменяемости… Естественно, Брунгильда разрушила их коварные планы и парочкой гранат прекратила существование осиного гнезда.

Ангелина писала до утра. Уже встало солнце, и муж, явившийся в кухню, начал на ощупь искать утреннюю колбасу. Не обнаружив ее, он открыл очи и поинтересовался, а не сошла ли Ангелина с ума… Ангелина кинулась готовить завтрак и радостно подумала, что ее супругу еще предстоит занять свое место на страницах романа. «Он будет готовить и стирать!» — мстительно думала она, подкладывая мужу лучшие кусочки. — Я сделаю его Брунгильдиным экономом. Нужен же ей кто-то, чтобы смотреть за домом».

Пока создавался роман, Ангелина стала гораздо спокойнее. На все хамские выходки она отвечала лучезарной улыбкой, потому что знала: стоит ей сесть за пишущую машинку, и на ее защиту встанет Брунгильда Чумовая во всем своем могуществе.

О, Брунгильда отомстила за нее всем: проводнику поезда «Киев — Москва», пьяному дебоширу из соседней квартиры, телефонному мастеру и начальнику ОВИРа, министрам и депутатам, киоскерам и милиционерам! Последним в этом ряду стоял Василь Васильич. Ангелина Невинная отдала рукопись в другое издательство.

Книга имела ошеломляющий успех. На любом книжном лотке красовалась Брунгильда Чумовая с ручным пулеметом в прекрасных руках. Книга постоянно переиздавалась, читатели требовали продолжения, на телевидении запустили сериал о приключениях воительницы. Ангелина взяла няньку и купила шубу. Она могла бы навеки забыть, что такое общественный транспорт и городской рынок. Но! Она по-прежнему сама покупает вырезку и частенько влезает в свой любимый трамвай № 116. Ибо она твердо помнит, где находится неиссякаемый источник ее вдохновения.

Маруся смотрела на персик. Персик, огромный, смугло-золотой, лежал на соседней тумбочке. И было ясно, что на вкус он сладкий, с кислинкой. И стоит прокусить грубоватую, покрытую пушком кожицу, как в рот брызнет сок… Маруся сглотнула слюну и отвернулась к стене. Она знала, что, если еще минуту будет глазеть на этот персик, Наташка, ее соседка по палате, обязательно скажет: «Мария, возьми персик и съешь, а то мне придется своим обратно отдать!» Маруся не выдержит и возьмет персик, будет его жадно есть, а Наташа уставится на нее повлажневшими от жалости глазищами. Хотя почему бы и не взять — у соседки вся тумбочка забита баночками и кульками. Родни куча: и муж, и мать с отцом, и сестры. Каждый день кто-то приходит и что-то передает. А у Маруси тумбочка чистая, наверху стоит стакан с чаем и лежат два яблока, которые еще в прошлое воскресенье девочки с работы принесли.

Мама далеко, ехать двое суток с пересадками. Про беременность Маруся ей писать не стала, еще сорвется, приедет. А дома самая работа — сено надо заготавливать, огород пропалывать. Да и скотину на кого мама оставит? На тетку Варю, что ли? Одни бабки в селе и остались. Район глухой, про фермеров слыхом не слыхивали, а колхоз почти развалился. Этот год даже не сеялись. Маруся маме помогает деньгами, там у них живые деньги ценятся. Мама на них даже крышу перекрыла, Мишу Глупенького нанимала… Он хоть и дурачок почти, но в три дня управился… Так что маму вызывать Маруся не стала. А больше у нее никого и нет. Ну, подруги есть, конечно. Только всем некогда, своих забот хватает. Забегают иногда. Правда, девочки с работы сказали, что на коляску и на приданое ребенку уже скинулись. Но до родов покупать не стали, примета плохая. Вообще-то, Маруся собиралась работать до самых родов. И с начальницей договорилась. Но вышло так, что врачиха с участка упекла ее на сохранение. Сказала ей, что «она — старая первородка» и что-то про давление. Ослушаться Маруся не решилась, мало ли… Но отчет сделала прямо в больнице, поэтому шефиня вроде и не рассердилась.

И вот уже две недели Мария валяется в этой палате. На улице солнышко, небо синее, а беременным выходить не разрешают. Хотя везде пишут, что «воздух прежде всего». А им не разрешают этим воздухом дышать, говорят — инфекции, простуды… Время тянется медленно-медленно… Хотя Маруся то книжку читает, то с Наташкой болтает. Наташка ей уже все рассказала и про мужа, и про всех родственников. Рассказы эти так же длинны и подробны, как роман Джейн Остин, который Маруся взяла с собой в больницу. И все было бы терпимо, если бы не расспросы про отца Марусиного ребенка. Инна Ивановна, лечащий врач Маруси, то и дело пристает к ней с душевным разговором: «Кто он? Будет ли помогать? Почему не навещает?» И как она, Маруся, думает потом жить одна с ребенком на руках? Маруся на эти расспросы отмалчивалась и улыбалась. Окружающие смотрели на нее как на идиотку. Понятно, что только идиотка в наше время решится рожать, да еще без мужа. Но Маруся об этом не думала. Как любая беременная женщина, она тихо молилась, чтобы с ребеночком все было хорошо, и даже боялась загадывать что-то на будущее: главное, чтобы он родился…