костюм» комментаторов стал «эталонным образцом для этнической идентификации и одновременно выполнял роль знаковой системы» в этнографическом описании «мятежного» горца[448].

Кроме того, этнографическое понятие «взбунтовавшийся» горец обогащалось новыми смыслами, полученными в результате стереотипизации образов повседневности Хайленда. Благодаря тиражированию представлений о социокультурных практиках жителей Горного Края среди современников утвердилось некое согласие относительно того, участники каких действий и занятий должны опознаваться как шотландские горцы вообще и их «мятежные» представители в частности. Внести определенную ясность в этот вопрос была призвана политэкономия «Хайлендской проблемы». В контексте административной этнографии Горной Шотландии эта задача решалась с помощью категорий «горского наряда» и «Горной войны».

«Горная война» генерала Маккея: в поисках настоящего Хайленда

«Если бы Данди и его сторонники осознавали свои преимущества так же хорошо… как во время войны… король, очевидно, столкнулся бы со значительным сопротивлением установлению своего правления… что нарушило бы другие его великие замыслы и вызвало бы беспорядки в других частях его владений» — так в деликатной и вместе с тем деловитой форме военного рапорта генерал Маккей определил особый характер умиротворения Горной Страны, впервые охваченной мятежом якобитов[449].

В «Общих замечаниях о Шотландских войнах 1689 и 1690 гг.» генерал Маккей недвусмысленно поясняет, какие преимущества он имеет в виду — «преимущества горцев»[450]. Важнейшие из них автор выделяет особо. При этом «Общие замечания…» большей частью представляют собой, по сути, их расширенный комментарий. Пять из шести приведенных в рапорте «преимуществ горцев» обусловлены их этнографическими особенностями. «Образ жизни», «среда обитания», «манера одеяния» и сформированные этими факторами специфические военные навыки горцев означали, по мнению генерала, что единственный верный способ привести Хайленд к покорности — разместить гарнизоны «посреди их страны»[451].

Отличительные этнографические черты наиболее стойких и враждебных Лондону сторонников изгнанных Стюартов, таким образом, с самого начала оказались связаны с движением якобитов, наполнив содержание «Хайлендской проблемы» важными этнографическими подробностями. Их выявление, понимание и осмысление предполагало расширение британского присутствия в Горной Шотландии, а этнографическое знание, в свою очередь, выступало в качестве культурной технологии британского империализма на этой мятежной гэльской окраине.

При этом чинам и их агентам приходилось часто преодолевать трудности культурного перевода, обусловленные не только и не столько спецификой гэльской грамматики и фонетики, сколько проблемами перевода социальной, экономической и политической реальности Хайленда в термины и категории, понятные и принятые в остальном королевстве.

Один из наиболее примечательных и ранних примеров такого перевода реалий Горного Края на язык «революционной» власти — категория «Горной войны» («Highland War»), введенная в оборот в 1689 г. все тем же генералом Маккеем и объединившая отмеченные им «преимущества горцев»[452].

Учитывая, что основной формой взаимодействия Лондона с горцами в 1689–1691 гг. являлось противостояние в «Горной войне», военный нарратив преобладал в сведениях генерала Маккея о крае. Хайленд для командующего — это вполне определенно его военный опыт в Хайленде. «Горная война», таким образом, оказывалась основной осью повествования генерала о его пребывании в крае. Война с якобитами в Горной Шотландии оказывала влияние на видение им всего региона сквозь призму рапортов, планов и карт (более спокойный, «энциклопедический» подход к восприятию и описанию Горной Страны придет к администраторам во второй половине XVIII в., когда Великобритания уже будет избавлена от сверкавшей на палашах шотландских горцев якобитской угрозы)[453].

Этнографические характеристики «Горной войны» выступали при этом в воспоминаниях и рапортах генерала в роли единой дискурсной суперструктуры, призванной объяснить Горный Край (хотя, безусловно, не представлявшей в реальности регион и его обитателей). Этнографические «преимущества горцев», такие, например, как приписываемые им генералом умение скрываться в горах от преследований, способность совершать маршевые переходы в два раза быстрее регулярных войск короля и природное физическое превосходство над большей частью солдат-новобранцев, придавали категории «Горной войны» зримые очертания и превращали ее в актуальную военно-политическую реальность[454].

Между тем, учитывая различную мотивацию кланов Горной Шотландии к участию в якобитском движении, при «втором приближении» можно заметить, что на практике феномен «Горной войны» был лишен внутреннего единства и приобрел внешнюю цельность во многом исключительно благодаря его территориальной, политической и этнографической локализации в поддержавших Якова Стюарта округах Горной Страны. В понимании такого горского якобитизма показательны причины поддержки «младшего Претендента» некоторыми вождями кланов во время последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг., мало чем отличавшиеся от побудительных мотивов, которыми вожди и магнаты руководствовались во время выступления сторонников изгнанных Стюартов в 1689–1691 гг.

Джордж Маккензи, 3-й граф Кромэрти, например, был банкротом, однако поддерживаемое «Претендентами» право наследственной юрисдикции защищало его от судебных преследований[455]. Лорд Ловэт просто «дышал воздухом интриг», как образно заметила Р. Митчисон[456]. Эван Макферсон из Клани был готов оказать вооруженную поддержку любому, кто предложит за нее приемлемое вознаграждение и гарантирует безопасность его владениям и неприкосновенность его права собственности[457].

Яснее многих в этом смысле выразился Уильям Бойд, 4-й граф Килмарнок. Когда этот знатный шотландец вступил во владение своим родовым имением, то оказалось, что оно обременено долгами, а значительная его часть заложена или продана (на рубеже XVII–XVIII вв. типичная ситуация для владений многих вождей Горного Края)[458]. На суде, накануне казни за участие в мятеже 1745–1746 гг., граф откровенно заявил: «Я не знал, права которого из двух королей преобладают, но я умирал с голоду, и, Бог мне свидетель, если бы Магомет водрузил свой штандарт в Горной Стране, я бы за кусок хлеба стал правоверным мусульманином и примкнул бы к нему, потому что мне нужно есть»[459].

Первые этнографические штрихи к «Хайлендской проблеме» — обнаруженные опытным путем и учтенные генералом «преимущества горцев» — служили, таким образом, основной характеристикой категории «Горной войны» в силу наибольшей репрезентативности среди образов мятежей якобитов в Горной Шотландии[460].

Именно этнографические данные, собранные и приведенные командующим, в конечном итоге и формировали цельный образ Горной Страны, являвший облеченным официальными должностями читателям в Эдинбурге и Лондоне Хайленд[461]. Изначально виртуальный образ замещал собою реальный, обнаруживая в текстах генерала своеобразный имперский язык, формирующийся, как правило, во время захватов и характеризующийся попытками применения традиционного для метрополии категориального аппарата при объяснении туземных реалий. При этом использование генералом при описании «Горной войны» таких категорий, как «хайлендский», «шотландский», «английский», «мятежный», «правительственный», «католический», «протестантский», в качестве отправной и конечной точки аналитического комментария приводило к поляризации различения: «горец» становился еще большим «горцем», «англичанин» или «шотландец» — еще большим «англичанином» или «шотландцем»[462].

Однако могли ли комментаторы на рубеже XVII–XVIII вв. более многословно писать о Горной Шотландии? Иными словами, накопил ли их