Отец воодушевлен был ньютоновской идеей Храма, я же возражал ему поначалу так: «Если бы Эйнштейн верил в спиритизм, это не только нисколько не умалило бы теории относительности, но и не стало бы поводом, чтобы и мы поверили в духов». Сейчас, спустя время, я бы поостерегся таких формулировок.

Во Вселенной три четверти наблюдаемой материи – это водород, а другая четверть – гелий. Остальная таблица Менделеева не считается, меньше стотысячной доли процента. Что касается биомассы – это вообще ненаблюдаемая часть, горстка атомов даже не в Сахаре, а в галактике. С точки зрения этой пропорции жизнь во Вселенной, с одной стороны, событие чрезвычайное, конечно. Но с другой – почему бы не найтись в такой прорве всего лишь щепотке сумасшедших молекул? Судя по обилию легких газов, Вселенная напоминает здоровенный цеппелин с микроскопической кабинкой из полезных ископаемых и паразитирующей внутри нее горсткой молекулярной жизни. В то же время количество атомов водорода в нашем теле превосходит число всех остальных элементов вместе взятых. В каком-то смысле мы тоже дирижабли, но с признаками жизни в виде органики.

Я жил в Иерусалиме уже восемь месяцев, так и не сумев смириться с пропажей отца. Пока я не нашел тело, я продолжал бродить по отцовским местам в Иудейской пустыне и наведываться к Шимону Леви в госпиталь. Он все еще допускал, что папаша мой мог ввязаться в теневую торговлю древностями. Я сопротивлялся этой версии как умел, не веря, что история со свитками Мозеса Шапиры, о которой чуть ниже, не стала моему родителю назиданием.

Каждый раз, когда мои поиски приводили меня к какой-нибудь пещере, иногда выбранной наугад блужданием, вызванным отчаянием, когда после дня пути и трудного подъема я переступал порог каменной полости, мое сердце замирало. Я и ждал, что наткнусь на то, что искал, и всей душой желал, чтобы этого никогда не случилось.

За это время приезжала жена, пробовала уговорить вернуться в Москву, навещала дочь с той же целью – но была менее настойчива, очевидно, что-то поняв, глядя на мою нынешнюю жизнь. Я недавно закончил главный свой труд, который уже вызвал шум в научном мире, ибо столько новых уникальных данных, сколько мне удалось добыть на Памирской станции и главное – суметь их прочесть, никогда никому еще не удавалось. Однажды я получил мейл от Ашура, где тот писал: «Мой друг! Надеюсь, ты в добром здравии. Надеюсь также, что ты сберег знания, полученные на станции, и сможешь их применить». Теперь дело было исполнено, и оставалось только присматривать за сбором плодов, в чем мне сейчас помогало научное сообщество. Результаты поступали чуть ли не каждую неделю: открывались новые элементарные частицы, предлагались новые теоретические модели.

Израиль похож на авианосец, плывущий среди могучего шторма. Я ездил туда и сюда, а в это время здесь происходили теракты, протесты в Газе, летели ракеты… С выбором маршрутов затруднений не было – я просто старался побывать во всех местах, о которых отец писал. Постепенно я выстроил план, согласно которому январь и февраль собирался посвятить Иудейской пустыне и Негеву, где уже бывал короткими вылазками. Негев – это руины Мамшита, Арада, Халуцы, под ногами – ящики из-под патронов, черепахи, пески, птицы, вараны. Иудейская пустыня – это монастырь Мар Саба, кибуц Мецуке Драгот, заповедник Эйн-Геди, даманы, винторогие козлы, сыр, купленный у бедуинов. Иудея и Самария – руины и мозаики в чистом поле, древние колодцы, из которых до сих пор поят овец и коз, это сторожевые башни и макамы[29] мусульманских святых. Голаны – это бескрайняя степная равнина, некогда образовавшаяся излившейся из древнего вулкана лавой. Плоская, с тонким плодородным слоем, она испещрена разламывающими поверхность земли базальтовыми скалистыми урочищами. Всё на Голанах строилось из базальта, даже крыши домов и перекрытия, потому что массивы кристаллического минерала лопаются под воздействием эрозии на аккуратные стержни – каменные балки, удобные для строительства. Голаны – это место давних танковых битв и современных танковых полигонов, где мишенями служат старые подбитые танки, а еще брошенные сирийские деревни с задичавшими инжировыми садами вокруг и домами, сложенными из каменных блоков, когда-то, во времена Византийской империи, пошедших на кладки монастырей и церквей и потому сохранивших резьбу в виде крестов. А сколько в этой степи мегалитов!

«Мегалиты Голан, – писал отец, – это каменные слова зари мира о нас, ибо в пределе именно мы олицетворяем адресата для тех, кто их установил, их истинный адресат – вечность. Что сообщают эти здоровенные каменюки вроде Колеса Духов – каменного лабиринта весом в полторы сотни тысяч тонн? Предназначение мегалитов загадочно: это и погребальные сооружения, и астрономические, и построенные с неизвестной целью – или, логично допустить, совсем без цели. Все три категории можно рассматривать как звенья, каналы, соединяющие мир дольний с миром дальним – космосом, загробным миром и будущим, то есть с вечностью, а значит и с настоящим, с нами.

Возведение на высоту огромных камней – задача многотрудная и, при крайней экономичности малокалорийного образа жизни древнего человека, вечно находившегося на грани выживания, необъяснимая. Сооружение преследовало ритуальные цели, результатом которых являлся обычай объединительных усилий. Скорее всего, мы имеем дело с антропологической практикой социализации, с некими ступенями усложнения структуры общества. В современных условиях существуют подобного рода явления, сочетающие отсутствие утилитарности, протяженность во времени и массовость действий.

Иными словами, благодаря мегалитам мы стали теми, кто мы есть.

В конце концов, Бог – это такой „мегалит“, для возведения которого объединяется множество людей. И реальными последствиями этого объединения становятся совсем не камни, но культура и общество, возникшие в результате совместных усилий.

Идея объединения человечества – это новый мегалит нашей цивилизации.

По сути, мы должны стать детьми своей мысли.

Таков наш новый Стоунхендж».

В неурожайные времена отец отправлялся на заработки и перепробовал множество разнообразных занятий. У него был особый набор работодателей, то и дело его увольнявших, но не державших на него зла. Любимой была работа смотрителя аттракционов в луна-парке – иногда под настроение, или перебрав лишку, или закончив большое стихотворение, или придумав для него особую строфу, отец сам вскакивал в «Лабиринт ужасов», куда, опустив рубильник, отправлял вагончики, и изображал пирата. Нацепив треуголку, свернутую из газеты, какой в его детстве покрывали голову маляры, прижав фонарик к подбородку, он скакал, размахивал руками, зловеще хохотал, прыгал на одной ноге, грозил костылем, ухал, свистел и кривлялся в глазной повязке, а дети визжали от счастья.

Второразрядной, но на безрыбье годной, он считал работу в архиве страховой компании «Клаль битуах», где в пыльном полуподвале, пахнущем казеиновым клеем и старой бумагой, как в библиотеке, он наклеивал на отсортированные папки новые индексы и расставлял по полкам. Не раз и не два был уволен оттуда, потому что бегал то и дело через дорогу в музыкальную лавку – послушать новые диски, на которые у него не было денег. Покуда зависал в Тель-Авиве, торговал мороженым в Неве-Цедек, родном квартале Офры Хазы – еврейской королевы Марго с голосом сирены, выросшей, когда на улицах Неве-Цедека еще не было асфальта и прохожие брели по песку по-бедуински, скользя в сандалиях, будто на лыжах, едва поднимая ноги, среди трущоб йеменских эмигрантов. Плохонькой работенкой было мытье окон в магазинах – на велосипеде, с ведром, со скребками и тряпками. Здесь приходилось иметь дело с затертыми от старости, как искорябанная кинопленка, окнами, то и дело ругаясь с заказчиками, крохоборами от бедности, не желавшими платить сполна. Зато так – с велосипеда – город выглядел необычно; каждый день отец отмечал для себя то, чего никогда раньше не видел, передвигаясь пешком или на автобусе, – выбранный темп движения наблюдателя выхватывает особую резонансную частоту в гармонической радуге города; скажем, чтобы однажды заглянуть в окно кареты с прекрасной незнакомкой, нужно обладать определенной средней скоростью перемещения по улицам. А еще отец писал, что старое оконное стекло – и вместе с ним отражение улиц – с годами стекает вниз, как чулок на женской щиколотке, собираясь складками прозрачности.