Я закрыла глаза. Усилием воли взяла себя в руки. Все было правильно, все шло так, как и должно было идти. Пальцы Ульриха по-прежнему гладили меня по щеке — вот это казалось мне намного опаснее.

— Может, уберешь руку? — предложила я. Попробовала сесть, и, к моему удивлению, это у меня получилось. Ульрих не удерживал — просто отстранился. Смотрел на меня, и в его глазах плавали веселые искры.

— У меня исключительно серьезные намерения, — заверил куратор. Я усмехнулась, показала ему ладонь.

— Разумеется. Уровень Хиат подлежит уничтожению сразу после вычисления. В нашей ситуации, наверно, ежедневному контролю куратора.

Во мне все дрожало и звенело. Я чувствовала, чего сейчас хочет Ульрих, и собиралась отбиться от этого любой ценой. Не ради возможного будущего с Арном — я понимала, что во многом наша ночь была лишь средством сбросить напряжение.

— Правильно, — улыбнулся Ульрих. Протянул руку, с какой-то семейной заботой застегнул пуговицу на моей рубашке. — Так что нам с тобой теперь предстоит исключительно близкий контакт.

Конечно. Именно к этому все и шло. Я знала о ведьмах, которые спят с кураторами за ряд приятных привилегий, но никогда не собиралась входить в их число.

— Вы берете женщин исключительно силой, господин Ванд? — нарочито равнодушно спросила я. — Или шантажом?

Ульрих усмехнулся. Его взгляд сделался спокойным и холодным, как у человека, который всегда добивается того, чего хочет.

— Напрасно вы так, доктор Рихтер, — сухо сказал он. — Я всегда относился к вам с исключительным уважением.

Мне захотелось расхохотаться в голос. Уж чего-чего, а уважения в наших отношениях никогда не было. Инквизитор по определению не уважает ведьму, он просто использует ее, когда…

В ушах поднялся шум, и комната соскользнула в сторону. Когда я опомнилась, то обнаружила, что Ульрих лежит на кровати, а я успела оседлать его и вжать его руки в сбившиеся простыни.

И в этом не было ничего от страсти. Я стала хищником, а Ульрих жертвой — и я готова была рвать его глотку, а он это прекрасно понимал.

— Ты мой куратор? — голос, прозвучавший в комнате, был хриплым и холодным, чужим, не моим. — Курируй. Будем делать общее дело, раз мы с тобой такие хорошие друзья. Мы друзья, да?

Я не видела — чувствовала, как надо мной плывут зеленые искры. Ох, если мой друг генерал Хайнс увидит, в кого меня превратил Готтлиб — из шкуры вон выпрыгнет, лишь бы заполучить такую силу.

— Конечно, — ответил Ульрих. Мягко, спокойно, чуть ли не ласково — то ли он сразу понял правила игры, то ли искренне наслаждался тем, что происходило. — Мы друзья, Инга.

Мне вдруг захотелось укусить Ульриха за щеку. Просто ради того, чтобы попробовать на вкус его кровь.

— А раз мы с тобой такие друзья, — прохрипела я, не выпуская его рук, — то и давай дружить. И я тебе яйца оторву, если ты меня хоть пальцем тронешь. Понял?

По стене протянулась густая темная тень — что-то горбатое, жуткое, не имеющее отношения к человеку. Ведьма уровня Хиат.

Ужас, накативший на меня ледяной волной, был таким, что я едва не потеряла сознание. Не знаю, как я удержалась. Не знаю.

— Я понял, — ответил Ульрих с прежним спокойствием. — Я все понял, Инга. Мы договорились.

Я выпустила руки куратора, сползла с него и скатилась с кровати на пол. Больше всего мне хотелось сейчас забиться под эту кровать, закрыть голову и никогда оттуда не выбираться. Спрятаться, скрыться — как бешеное животное, которое забивается во тьму, прячась от людей и зная, что скоро бросится на них.

Во мне сейчас плескалось безумие, и я боялась, что не смогу удержать его. Еще немного — и я потеряла бы себя и никогда не смогла бы вернуть. Я стала бы тем изувеченным несчастным существом, которому место лишь в закрытой палате психиатрической клиники.

Для меня все закончилось бы и никогда не воскресло.

Кажется, я заскулила от страха. Сунула в рот кончики пальцев, прикусила. Надо опомниться, Господи, надо опомниться и не сойти с ума, я же смогу, я справлюсь, я по-прежнему Инга Рихтер, а не горбатое чудовище…

— Инга! Ох ты ж дьявольщина… Ну ничего, ничего, это бывает. Сейчас, потерпи.

Ульрих выволок меня из-под кровати, привалил к стене, как мешок тряпья или манекен. Не осознавая до конца, что делаю, я протянула ему вторую руку.

— Печать, — прошептала я. — Ульрих, ставь вторую печать. Третью, десятую… Удержи меня.

Он понимающе кивнул, и я разрыдалась. Реальность ускользала прочь, стены вырастали до неба и рассыпались каменной крошкой, я больше не была собой, я…

Кругом был лес. Темный, не знавший света, наполненный шагами и голосами тех, кто умер до появления людей. Я шла по узкой тропинке в самое сердце мрака, красная ткань плаща тянулась по земле, и затхлый воздух застревал в легких. Белые тени волков мелькали за стволами. Когда-то так шла и Кира — во тьму, в надежде, что после нее будет свет.

— Еще немного, — услышала я голос Ульриха. — Сейчас сработает. Просто потерпи еще чуть-чуть.

Правую ладонь обожгло, и лес наполнился волчьим воем.

— Ничего, скоро все будет в порядке. Надо просто немножко потерпеть.

Лицо женщины, которая склонилась надо мной, казалось смутно знакомым, хотя я была уверена, что мы никогда не встречались. Около пятидесяти, очень красивая и очень ухоженная, она была похожа на актрису. Снималась бы в каком-нибудь триллере о безумных ученых и сверхсекретных базах.

— Потерплю, — ответила я. Посмотрела по сторонам и обнаружила, что сижу в кресле-каталке, а от правой руки тянется трубка капельницы. Женщина отошла, села за такой же стол, какой был в кабинете Готтлиба, и принялась быстро-быстро вносить данные в ноутбук.

За окном сгустилась темень. Надо же, целый день прошел. Я вдруг поняла, что Виланд так и не появился. Мы расстались с ним возле стойки регистрации, и он будто бы окончательно остался в прошлом.

Жив ли он? Что с ним делают? Или все в порядке, он наконец-то с сестрой, и теперь ему просто все равно, что со мной происходит? Я уже не тот инструмент, который ему нужен…

Незнакомка посмотрела куда-то за меня и добавила уже без малейшего следа вежливости в голосе:

— Ты тоже хорош, Ульрих. Четыре печати! Кто это выдержит?

«Четыре печати», — повторила я. Да, неудивительно, что теперь приходится сидеть с капельницей. Помнится, после первой я несколько дней провалялась пластом. Зато голова теперь была свежей и ясной — я всмотрелась в себя и обнаружила лишь чистый разум, без малейшей примеси безумия.

— Так было нужно, Эвга, — услышала я голос своего куратора — усталый и какой-то надтреснутый. И это тоже неудивительно: постановка печатей отнимает силы и у инквизиторов.