Пронзительные крики перепончатых стихали, утробно взревел и затих в ближнем логу зверь покрупнее. А Алексей с Константином все не возвращались. Проша бы уже дал отмашку от лагеря, однако сигналов с кухни никаких не поступало.

– Давай толкнем, Миша! – крикнул за спиной Петр Иваныч.

– Давай толкнем, – сказал я, в голове аж звенело.

Уперлись жердиной. Никакого движения. Стоит, зараза, как каменное.

– Не-ет, кажись, пошло.

– Показалось.

– Точно пошло. Отходь!

Дерево захрустело, затрещало, неожиданно не переломилось по надрубленному месту, а выкорчевало само себя и хрястнулось, проложив просеку в зарослях по правую руку от нас. Вот это да, получается, махали два дня топором, а оно едва держалось. Мы переглянулись с бортстрелком. Из-за этого торчавшего в разные стороны огромного корневища, казалось, стало еще темнее.

– Зверюга, метров сорок будет, – покачал головой Петр Иваныч, взмокший и растерянный. Вздохнул:

– Что же мы, як дити малые, стволюку столько часов рубили-корячились, коли у него корни гнилые совсем. Сразу подналечь бы… да как узнать, эта елка первая такая попалась.

– Как же определишь? Тут низина, вода, наверное, стоит подолгу. Может, еще вчера нашей с тобой силы мало было бы свалить его. Подраскачали, пока рубили. Здесь, поди, половина таких. Теперь корневище это с просеки уволочь как-то надо, – рассмеялся и обернулся я.

Галюченко перевернул фляжку, а воды уже и нет в ней.

– Суши весла, Петр Иваныч, как говорил мой сосед, кронштадтский моряк дядя Коля. Давай заканчивать на сегодня, а то мы с тобой всю работу переделаем. Пошли к озеру напрямик, в лагерь заходить не будем.

– Да пока руки делают, голова меньше мается, – хмуро сказал Галюченко. – Не будем, раз Проша нам не маячит, значит, наших все нет. Пошли, Миша.

Как мысли мои прочитал – не вернулись еще штурман с радистом. Проша бы уже позвал, что толку заходить, крюк делать и новости спрашивать.

Петр Иваныч выдернул топор. Мы пробрались кустами, потом – чуть по тропинке. Потянуло сыростью. Занырнули, подняли волну и шум. Двуногие «хлопцы», прямо-ходячие ящерки, бродившие по колено в воде и промышлявшие у берега, бросились врассыпную. У самой скалы торчала, как перископ, голова и объедала листья кустов, свесившихся в озеро.

Я ушел на глубину, сделал пару гребков и наткнулся на тушу, понял, что стою на ней, а туша на меня ноль внимания. Диплодок в озеро забрался. Маленький еще, взрослый не поместился бы. Вот так – ходишь по лесу, опасаешься, что наступит на тебя такой, а потом сам на него наступаешь.

Вынырнув, поискал глазами бортстрелка, конечно надеясь увидеть там Костю с Алешкой, но увидел только Петра Иваныча, стирающего песком рубаху. Он мне махнул и крикнул:

– Хороша водичка!

Голос его раздался гулко. Я поплыл к берегу. Выбираться не хотелось, вот уже илистое дно под коленями, охота лечь и лежать. Но пора идти, потому что рубаху Петр Иваныч постирал, на сук перебросил и на плечо его положил – готовность налицо. Я быстро натянул штаны на мокрое тело, сожрут ведь, гады, пока дойдешь до костра.

К лагерю двигались молча. И тут от «ланкастера» крик раздался. Вопль какой-то короткий. Он совпал с криком археоптерикса. Мы переглянулись.

– Фриц! – в один голос проговорили мы и дернули бежать.

Петр Иванович сильно отстал, а я, как лось, ломанулся сквозь завалы веток. В голове крутилось черт знает что. Ушел, оставил Прошку, вот придурок, это ведь надо было додуматься, кому доверять, фашисту!

Вывернул на нашу кухню, которую с просеки не видно, лишь дымок обычно вился над зарослями. Теперь почти темно. Или я бежал так, что в глазах потемнело. Черт, казалось, рукой подать до кухни…

Уже метров за пять, в отсветах костра, увидел макушку Прохора, мечущуюся нелепо, вверх-вниз, вправо-влево. Слышались глухие удары. Крики. Ругаются? Матом. Кажется, штурман. Если штурман там, то уж он-то фрица приложит. Голос Алексея перекрыл топот и ругань:

– Отставить, сказал, паразит, что ж ты делаешь!

Я выскочил на поляну перед «ланкастером». Алешка стоял ко мне спиной. Фриц валялся на животе, влипнув лицом в землю, Костя сидел на фрице верхом и лупил его кулаком сбоку, в морду, по голове. Проша мельтешил рядом, пытаясь оторвать радиста от немца. Радист подскочил и, схватив в кулак рубаху, одним движением перевернул немца, и опять в морду. Тот только уворачивался.

Я крикнул:

– Твою же мать, отставить расправу! – Черт, голос пропал с этой пробежки. Но я видел, что Костя притормозил от неожиданности. – Слышишь, ты! – рявкнул я.

Но радист улучил момент и опять принялся лупить со всей силы в правую часть лица немца, фриц увернулся носом в землю.

Я подскочил, схватил сержанта за шкирку, оттащил. Тот зло вырывался. Дернулся на меня. Еще чего не хватало! Я рванул его так, что Костя отлетел на пару шагов.

Сел, уставился. Наступила тишина. Штурман отошел к костру.

Тяжело дыша, за спиной показался Петр Иваныч.

– Зря ты, капитан, – сказал Алексей. – Мы стали искать перочинные ножи, думали, вдруг – бритвы. Ну, и там конверт и фотографии. С повешенными.

Фриц сидел на земле, сцепив пальцы в замок, обхватив колени. Его хорошо освещало костром. С носа капала кровь.

Радист лег на спину и закинул руку за голову. Протестует. Я тоже сел возле костра прямо на землю, уставился в огонь. Устал. Ноги и руки гудели.

– Ну, давайте все на одного навалимся, камнями закидаем, как там в Средние века было, – огрызнулся я. И спросил: – Что за фотографии?

Штурман достал конверт и отдал мне.

– Хотел сразу порвать, но принесли. Как вещественное доказательство.

Я вытащил письмо – мелкий почерк, написано по-немецки, ничего не понятно, конечно. И фотокарточка – четыре эсэсовца в полевой форме, изба с вывеской. Изба-то наша, а вывеска четкая, ровная, немецкая. И сбоку виселица – человек на ней и еще один чуть-чуть виден, рамкой кадра обрезан. Тошно, сразу жалость вся слетела к этому полудохлому фрицу, к погани фашистской. Перевернул снимок, на обратной стороне надпись: то ли Дитриху от Лаута Ф., то ли Лауту Ф. от Дитриха – поди разбери, да и разбирать не хочется. Но я взял себя в руки:

– Подписано Дитриху от Лаута Ф.

– Так, может, другим именем назвался, – сказал Петр Иванович, взяв снимок, наклонился к огню. Лицо борт-стрелка стало жестким.

Он подошел к фрицу, протянул ему фотографию, подержал, перевернул. Тот поднял на него глаза. Скрестил руки перед собой:

– Dietrich starb. Beim Absturz[5].

Тут фриц взмахнул рукой и изобразил пикирующий самолет, воткнул ладонь со сжатыми жестко пальцами в землю. Потом схватился ладонями за лицо и принялся раскачиваться.