Они нас совершенно не замечают. А мне что делать? Если решит вдруг шагнуть, от меня мокрое место останется. Голова убралась. Однако я слышал – их тут не один и не два. Треск. Вымахнул огромный хвост, такой, что мне не обхватить. Точно диплодок, так, кажется, он называется.

Опять твари совсем близко от лагеря, надо возвращаться, предупредить, а хотелось искупаться. Каждый раз одно и то же, так и тянет их к «ланкастеру».

Набрав воды, я быстро пошел назад. Ох, черт! На тропе паслось два великана. Пришлось возвращаться по кустам. Свернул и стал, чертыхаясь, продираться сквозь колючие заросли. Крепко унавожено, и кусты объедены. Значит, здесь они уже были. Когда я вышел к лагерю, Петр Иваныч с тревогой спросил:

– Много их там? Этих образин? Один сюда выехал корпусом, я заругался на него, он ушел.

– Да он тебя, поди, и не слышал, – сказал я.

Тут два очень крупных диплодока очень медленно выдвинулись из леса. Я отчетливо почувствовал себя вошью. В арьергарде маячили еще такие же. Мы застыли, где кто стоял. Немец, откуда прыть взялась, подскочил на своем месте и к нам ближе переместился.

Вроде все рядом, если что – до «ланкастера» два шага. Невероятно, какие они огромные, аж дух захватило. Привыкнуть к этому никак не могу. Нет, привыкнуть-то можно, конечно, но это так – видимость одна. Пока они далеко, ты привыкаешь. Как только приближается махина, так сразу забываешь, что привык.

– Не должно им тут понравиться, растительность на просеке низковата, шею тянуть, – сказал Проша задумчиво и не очень убедительно.

Сзади еще головы появились. Глаза пустые как блюдца, шеи морщинистые покачиваются.

– Вот черти, – пробормотал бортстрелок, – что им тут, медом намазано?

Прямиком к лагерю двигались из подлеска две огромные туши. До нас им оставалось метров двадцать, не больше. Просека враз стала тесной и незначительной, будто это не сто метров в длину, а танцплощадка в деревне, на которую коровы зашли, забор поломали… ну что за бред лезет в голову!

Хорошо бы их пугнуть. Сколько раз уже так было, стучишь, клепаешь заплаты на фюзеляже, а по лесу слышится удаляющийся топот. Но теперь опасно, ведь попрут вперед, сзади свои же отступить не дадут. Двигатель запустить? Даже если не заведется, так все равно шум. Тогда, может, прочь побегут от «ланкастера», экипаж в безопасности останется.

Стоим.

А стадо выдвигается, шагает на просеку. Что им полсотни метров! При такой шее противоположная сторона в шаговой доступности.

– Все в фюзеляж забирайтесь. Проша, включи там первый двигатель, помнишь, показывал, – сказал я тихо, будто диплодокам было дело до моих слов.

Когда и немец забрался в люк, я отошел к шасси и не торопясь начал запуск. Машина вздрогнула, двигатель чихнул.

Диплодок, стоявший ближе всего, шарахнулся в сторону.

– Испугался, подлюка! – хохотнул внутри «ланкастера» Петр Иваныч.

Ребенок ростом с танк подпрыгнул, наступил в костер, затоптав его одним движением левой задней, не дав мне испугаться, что сейчас этот полог из парашюта таки загорится. А детеныш, задрав голову вверх, проложил курс прямо по нашей кухне, сорвал парашют и так и побежал в нем. Следом мамаша, вытянула, как гусыня, шею и раскрыла пасть. Запыхалась?

Двигатель дернулся, и тут я его заглушил. Прыгнул в люк, забрался к своим, а они возле иллюминатора, того, что на кухню нашу смотрел, сгрудились.

Один зверь остановился, самый огромный и морщинистый, в складках бурой то ли кожи, то ли брони. Вытянул шею и издал тонкий рев.

– Хосподи, как орет, как орет-то потешно, – покачал головой бортстрелок.

Немец из-за спины Проши и Петра Иваныча тоже смотрел в иллюминатор и беззвучно смеялся.

Я подумал вдруг, стоя позади всех, глядя на их затылки, на край окна и на фрица. Вот ведь гад, валялся бы там у своего «юнкерса», а то стоит, смеется, живой.

Проревевшись, диплодок величественно двинулся, хвост его торчал слишком воинственно – лишь бы он на «ланкастер» с боевым своим кличем не попер. Но он поплыл в сторону от лагеря. Семейство отправилось за ним, тоже выставив хвосты пистолетом. Шли и шли, четверо взрослых и детеныш, но казалось, конца и края им не было.

Последний зверь покинул просеку. Вскоре в джунгли втянулся и его хвост.

– Твою же мать, – простонал бортстрелок.

Костер втоптан в землю на полметра. Лагерь как после бомбежки. Инструменты, еда, драгоценные банки с медом – все растоптано в кашу, сплющено, полная разруха. Одно хорошо – парашют слетел с головы детеныша, зацепившись за сук. Как панамка. Проша озадаченно стоял одной ногой в следе диплодока.

– Можешь встать обеими, вдруг будет впору, – усмехнулся я.

– Вот это бы сфотографировать, – сказал физик, – из меня художник никакой.

– Ой, Проша, скоро простые карандаши исчезнут, как и не бывало никогда, а ты сфотографировать, – зло ответил я, оглядывая разбросанные инструменты, – а может, вообще смысл вести дневник отпадет.

Бортстрелок кружил вокруг костра, тихо матерился, потом ухватился за доску от стола, торчавшую из ямы. Фриц потащил другую. Петр Иваныч покосился на него. Немец остановился с доской в руках.

– А что он, лежать будет, когда мы корячимся тут?! Поди, тоже с нами в самолет полез. Ну уж нет, руки нам не лишние. Арбайтен! Тебя как звать? – сказал я немцу. – Name?

– Юрген.

Голос человека решившегося. Приемлемо. Имя назвал, будто руку протянул, по-человечески желает, значит, общаться.

– Михаил Данилин, капитан ВВС РККА, – говорю.

– Ми-ка-ил, – по слогам повторил немец, попытался продолжить, но на большее его не хватило.

Я хмыкнул – ну, имя так имя, черт с тобой, раз выговорить не можешь, – и согласился:

– Ладно, пусть Михаил.

Фриц перевел свои запавшие тоскливые глаза на борт-стрелка. Лицо костлявое и высохшее было растерянным и злым одновременно. Бортстрелок буркнул:

– Петр, – и добавил: – Иванович.

– Прохор, – подоткнул очки Проша.

– Работать, всем работать! – рявкнул я зло. И тут же разозлился сам на себя: чего кипячусь? Обратился к борт-стрелку: – Помнишь, Петр Иваныч, ты сказал, кажется, в самый первый день? Что здесь не было ни китайцев, ни русских, ни немцев – никого. Здесь не было людей. А теперь есть. Люди. Ну, вот и все. Плясать будем от этого. Руки нам нужны.

Работали молча. Растащили завалы. Галюченко сходил за водой к озеру, доложил:

– Образин больше нет, все за просеку ушли.

Мы устало поржали. Есть хотелось, а птеродактиля ни одного запасенного не осталось. Даже в форме раздавленного блина. Идти на охоту? Смотрю, Петр Иваныч из-за пазухи яйца выгружает – что бы мы без него делали, в самый нужный момент и деликатес где-то раздобыл. Сунул в угли запекать.