– Махорка кончилась, – сказал он и встрепенулся:

– Может, у фрица есть?

Он, выхватив пустую папиросную пачку, странным образом завалявшуюся в кармане, потряс ею в воздухе, ткнул в нее пальцем.

– Есть?

Немец вдруг улыбнулся и протянул руку, потом понял, что пачка пустая и что это его о куреве спрашивают, помотал головой. Пошебуршал щетиной, провел трясущейся рукой по затылку, потер шею. Оторванный воротник торчал теперь у него слева, как заломленное собачье ухо. Немец нащупал его, дернул и оторвал совсем, посмотрел с недоумением и сунул в карман штанов. Нервничает, тоже курить хочет. А кто здесь не хочет?

Поэтому вечером, вернувшись в лагерь, застав Галюченко за изготовлением широкой короткой доски, я не удивился. Заметил – он так от тоски по куреву отвлекается, что-нибудь да затеет. В последние три дня резко прибавилось домашней утвари. Может, точно помогает? Надо попробовать. Правда, Алексей и Костя, да и я сам, чего уж там, злились, как огня боялись этих бытовых улучшений, окапываний здесь. Страшно, как задумаешься, что обустраиваешься навсегда. Навечно. Но отлет так сильно затягивался, от работы валились с ног, а когда можно было бы и отдохнуть, получалось так, что и отдыхать-то ты здесь не хочешь. Надо было просто что-то делать, чтобы не сорваться, не свихнуться. Я видел, как зависает иногда Костя у костра, штурман кораблики принимается мастерить, Петр Иваныч строгает и строгает ножом. Нарезал нам ложек, как дураки, черпаем суп из птеродактилей деревянными ложками. Нет, это все замечательно, но хочется туда. Пусть там война, пусть даже, может, убьют в первый же боевой. Но туда. К людям.

На вопрос, чем это он занимается, вместо того чтоб дело делать, бортстрелок ответил длинным вступлением:

– Вот ты, товарищ капитан, без бани воевать можешь? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Можешь, если не долго. А долго, так ночью вшей колотить придется, на войну сил не останется. Чем лучше солдату живется, тем больше у него сил на главное дело. Да и не только солдату. Любой человек жизнь обустраивает и благодаря этой обустроенности дело делает лучше. А в яме грязной только свинья живет, так она и не делает ничего, только сало растит.

При воспоминании о сале украинец вздохнул, но делиться гастрономическими мечтами не стал. Посчитал объяснения достаточными.

– А доску где взял? – уже мирно поинтересовался я. Такую доску из ствола дня два топором тесать, не меньше.

– О! – обрадовался Галюченко. – Сам посмотри, откуда взял, здесь недалеко – пошел и уже пришел.

Оказалось, что совсем рядом с лагерем он наткнулся на интересное растение. Вроде бы трава и трава, листья плоские зеленые. Только высотой они метров по десять. Понятное дело, что прочные, иначе как бы вес свой стоймя держали. В общем, почти готовые доски. Остается срубить и край стесать – край острый, с зазубринами, не дай бог на такой ночью наткнуться.

Я поднял с земли кусок сухого листа – легкий, будто бальса, но гораздо прочнее на ощупь, сразу чувствуется. Вернувшись к костру, все еще крутил его в руках, потом ухватил обеими руками, как двуручный меч, такими предки немцев гоняли в фильме про Александра Невского. И со всей дури рассек воздух. Короткий свист, и обрывок полога кухни повис на кусте за спиной Петра Ивановича. Почувствовал, что краснею, скомкал ткань и сделал вид, что испытанием доволен.

– Срубить зеленый лист, – сказал я как ни в чем не бывало, – высушить, готовое крыло получилось бы, легкое и надежное. Был бы у Можайского такой материал, он бы на своей лодке крылатой в Америку слетал посмотреть, как братья Райт в школе учатся.

– Зачем в Америку лететь, вот чудак-человек, – быстро сказал Петр Иваныч, не поднимая глаз, продолжая что-то вырезать ножом. – Лететь надо до дому.

И не поспоришь. Отсюда, из мелового, все маршруты назывались одним только этим словом.

На следующий день Костя с Алексеем прихватили с собой паек, выданный Петром Ивановичем, набрали воды во фляжки, захватили вновь одолженную у борт-стрелка трехлинейку и, только светать стало, ушли к «юнкерсу». Хоть я и сам уже ходил туда, но кошки на душе скребли, пока провожал их. Все-таки лес здесь дикий, размеры зверей, мягко говоря, превышали рост человека. У винтовки Мосина сила, конечно, невероятная, но броня у некоторых зверюг такая, с разбегу и не пробьешь, разве что попадешь в какое-нибудь неукрепленное место, глаз, наверное, или глотку.

И это мы еще не видели ни одного плотоядного. Но рев иногда слышался странный и визг, будто свинью резали. Может, трицератопсы подрались, говорил Проша, а может, и слопали кого на обед. В общем, лучше бы сам десять раз сходил, чем теперь ждать.

Мы по очереди полили на себя водой из жестянки, подвешенной на лиане и назначенной умывальником. Фриц сидел на месте, обхватив колени руками, уставившись в одну точку на своей штанине. Потом он кое-как поднялся и тоже промаршировал, занял очередь. Галюченко покосился на меня.

– А что вы все на меня коситесь? – рявкнул я.

Немец вздрогнул. Его потрескавшееся, черное от загара лицо ничего не выражало, кроме смертельной тоски и этого «да откуда вы все взялись, сидел я там один и сдох бы один».

– И то дело, пусть моется, а то завоняет, – сказал бортстрелок. – Нет, ты тильки посмотри, до чего вороватая натура!

И запустил комом земли в двуногого предприимчивого «хлопца», который деловито расхаживал по кухне с не доеденной Константином костью в зубах, с видом «а чего бы мне здесь еще прихватить». Эти небольшие бескрылые, размером с ворону, зверюги тащили все, что плохо лежит, что надо и не надо, исчезала даже техническая мелочовка. Приходилось рассовывать запчасти по закуткам, банкам консервным, закрывать и прятать.

Немец наклонил умывальник, потряс, раздалось пустое бряканье. Прохор и Петр Иваныч опять хмуро уставились на меня. Вода кончилась. Я раздумывал недолго. Сам все равно не дойдет, да и с какой стати еще нам из-за него ругаться. Взял ведро и уже с тропы сказал:

– Сам не дойдет. Сожрут доходягу заживо игуанодоны эти, а я не люблю, когда едят что попало. Искупнусь заодно.

– Игуанодоны травоядные, – язвительно усмехнулся мне в спину Прохор.

– Так в траве и сожрут, – откликнулся я, оборачиваясь уже от кустов, – и не заметят. Как вшу!

– А капитан прав, чем крыть будешь? – прищурился на Прохора бортстрелок.

– Да не должны, травоядным это невкусно.

– Невкусно, наивная ты душа, Проша, вот рот разинешь порой, муха залетит, сожрешь за милую душу ведь, – ответил Петр Иваныч.

Их голоса донеслись уже издалека. По тропе я быстро шел к озеру. Вслушивался привычно в звуки и шорохи, но все равно отшатнулся, когда перед носом из зелени на высоте двух метров вытянулась голова. Выдохнула, окатила слюнями. Захватила ветку через дорогу. Жует и чавкает. Морщинистая шкура в пуху была совсем рядом.