яростном сопротивлении великих князей, не желавших отдавать удельную землю.

Находясь в эмиграции в Финляндии, лидер большевиков Владимир Ленин недовольно констатировал: «Черносотенное самодержавие поняло, что без ломки старых земельных порядков не может быть выхода из того противоречия, которое глубже всего объясняет русскую революцию: самое отсталое землевладение, самая дикая деревня – самый передовой промышленный и финансовый капитализм!»

Вот как описывал в своих воспоминаниях сёла Московской губернии (всегда страдавшие от малоземелья, чересполосицы, скудного инвентаря и др.) русский философ Федор Степун: «У нас в Московской губернии шло быстрое перераспределение земли между помещиками и крестьянством. Подмосковные помещики… беднели и разорялись с невероятною быстротою; умные же и работоспособные крестьяне, даже не выходя на отруба, быстро шли в гору, смекалисто сочетая сельское хозяйство со всяким промыслом: многие извозничали в Москве, многие жгли уголь, большинство же зимою подрабатывало на фабриках. Большой новый дом под железною крышею, две, а то и три хорошие лошади, две-три коровы – становилось не редкостью. Заводились гуси, свиньи, кое-где даже и яблоневые сады. Дельно работала кооперация, снабжая маломочных крестьян всем необходимым, от гвоздя до сельскохозяйственной машины. Под влиянием духа времени и помещики все реже разрешали себе отказывать крестьянам в пользовании своими молотилками и веялками. Ширилась земская деятельность. Начинала постепенно заменяться хорошею лошадью мелкая, малосильная лошаденка – главный строитель крестьянского хозяйства. Улучшались больницы и школы, налаживались кое-где губернские и уездные учительские курсы. Медленно, но упорно росла грамотность…»

Однако справедливости ради следует заметить, что здесь есть несколько но. Правительству пришлось сделать уступку крайне правым, опасавшимся, что сосредоточение в одних руках (точнее, в кулаках) слишком больших наделов приведет к разорению слишком больших масс крестьян, которые вынуждены будут уходить на прокорм в города. Поэтому было сделано дополнение к указу от 9 ноября 1906 года, по которому запрещено было концентрировать у одного хозяина более шести высших душевых наделов («средний душевой надел» в России понятие весьма условное. Вилка в диапазоне от 3,8 десятин в Подольской губернии до 60,5 десятин в Олонецкой давала усредненный показатель в 10,5 десятин по стране). Столь низкий «потолок» никак не мог создать из крепких мужиков фермеров западного образца. Как ни крути, получался лишь фермер «а-ля рюс». То есть «кулак-мироед».

К тому же и сами консервативные крестьяне не спешили на отруба. Во-первых, распускались слухи о том, что вышедшим из общины не будет прирезки земли от помещиков (кто и зачем их распускал, можно только догадываться). Во-вторых, чересполосица при всей ее одиозности в засушливый или слишком дождливый год давала шанс на то, что хоть на каком-нибудь участке урожай взойдет. А нарезка отруба могла загнать весь надел, к примеру, на бугор, где пшеница просто погорит в засуху. Соответственно, разорение неминуемо.

Ну и, конечно же, все делалось, как и положено в России – по директиве. Здесь, видимо, часть вины лежит на самом правительстве. Зная неуклюжесть и саботаж на местах, весь государственный аппарат приводится в движение путем издания самых категорических циркуляров и приказов, а также путем репрессий против тех, кто не слишком энергично проводит их в жизнь. Приказали всех разгонять по хуторам – чиновники мигом метнулись исполнять распоряжение, невзирая на последствия. Вплоть до полицейских выселений. Хутор – это автономное хозяйство, где должно быть и поле, и выпас, и водопой. Хутору нужен выход к воде. Это можно было устроить в многоводных северо-западных губерниях. Большая часть европейской территории России засушлива и маловодна, каждый хутор прилепить к речке или пруду невозможно. А исполнительные чиновники нарезали хутора в безводных заволжских степях. Главное было отрапортовать, «досрочно выполнить плановое задание» – это у нас неистребимо и по сей день. А что будет с облагодетельствованными таким образом крестьянами, абсолютно не волновало.

Были отмечены даже случаи настоящего насилия над крестьянской массой.

Поэтому хутора (земельный надел с усадьбой и хозяйственными постройками) приживались главным образом в западных областях, где климат был относительно стабильным – Прибалтика, Польша, Псковская и Смоленская губернии. Отруба (надел без усадьбы) больше подходили для южных губерний, Северного Кавказа и степного Поволжья. Отсутствие сильных общинных традиций здесь сочеталось с высоким уровнем развития аграрного капитализма, плодородием почвы, ее однородностью на очень больших пространствах и весьма низким уровнем агрокультуры. Только при таких условиях переход на отруба происходил более или менее безболезненно и быстро приносил результат. В итоге отрубное и хуторское землевладение составило 10,3 % всех крестьянских дворов и 8,8 % площади надельной земли. Причем отрубов было вдвое больше, чем хуторов. Однако почти 65 % выделившихся из общины крестьян вынуждены были впоследствии продать свои земли и уйти в города.

Чисто математический итог реформы виден лишь умозрительно: общее число крестьянских хозяйств России, вышедших из общины за 1907–1915 годы, составило немногим более 2 млн, или 16 %. Из них только 13 % потребовало документы на закрепление за собой участков, а подавляющее большинство осталось в общине. Крестьяне северных русских губерний реформы не приняли совсем – не мудрено, на Севере вообще не знали крепостного права, земли там было невпроворот. В центральных русских губерниях доля крестьян, вышедших из общины, составляла не более 2–5 %. Куда более важен психологический эффект «революции сверху»: мужик наконец узрел СВОЮ землю, через которую для него замаячила и истинная ВОЛЯ. Этого ни за какие лозунги не обретешь.

Василий Шульгин писал в своих воспоминаниях: «Залпы и казни привели их [революционеров] в чувство… И белые колонны Таврического дворца увидели 3-ю Государственную думу – эпоху Столыпина… Эпоху реформ… эпоху под лозунгом: „Все для народа – вопреки народу“… Мы, провинциалы, твердо стали вокруг Столыпина и дали ему возможность вбивать в крепкие мужицкие головы сознание, что землю „через волю“ они не получат, что грабить землю нельзя – глупо и грешно, что земельный коммунизм непременно приведет к голоду и нищете, что спасение России в собственном, честно полученном куске земли – в „отрубах“, в „хуторах“… и, наконец, что „волю“ народ получит только „через землю“, то есть прежде, чем он научится ее, землю, чтить, любить и добросовестно обрабатывать, ибо только тогда из вечного Стеньки Разина он станет гражданином».

Столыпинский вагон

Но если с расколом общины бороться было проще вплоть до «силовых приемов», то лишней земли в Европе не добудешь. Требовалось переселить избыточное население за Урал, где земли хватило бы на всю Евразию. Частично это уже произошло естественным путем: с 1883 по 1905 год в Сибирь, Среднюю Азию и на Дальний Восток переселились более 1,64 млн человек. Из них в Томской губернии остались 740 тысяч, на Дальнем Востоке