Но что именно? Лондон в 1830-х годах охватила, как ее позже стали называть, битва стилей. Как мы уже видели, городская архитектура при Георгах была классической – греческой, римской или гибридной, в итальянском стиле. Несколько зданий, например Строуберри-хилл Хораса Уолпола, были построены в готическом стиле, и их даже называли живописными. Однако, что касается зданий церквей, музеев, банков и клубов, здесь выбор был только между греческим и римским, а жилые дома Кьюбитта были все в итальянском стиле.

К 1830-м годам этому порядку вещей был брошен вызов сразу с нескольких сторон. Классический стиль считался стилем Французской революции и американской республики, будучи выбран для парижского Пантеона и вашингтонского Капитолия. Для англичан – сторонников Высокой церкви он напоминал о языческом, дохристианском прошлом и не подобал дому молитвы. Глядя на пылающий старый Вестминстерский дворец, Огастес Уэлби Пьюджин, которому исполнился всего двадцать один год, ликовал, видя, как средневековые стены стоят прочно, а новые здания «рушатся быстрее, чем карточный домик». Готика годилась на все времена. Для Пьюджина готические шпили были «сложенными руками, вознесенными к Богу», а Колридж[106] писал, что «готическая архитектура позволяет узреть бесконечность». В городе, где классический стиль безоговорочно доминировал, это была по-настоящему революционная смена вкусов.

Эта смена началась еще на заре 1830-х годов, и как раз с церквей. Одна из «церквей Ватерлоо» – церковь Святого Петра на Итон-сквер – была классической, но уже церкви Святого Павла на Уилтон-плейс и Святого Михаила на Честер-сквер, построенные всего двенадцатью годами позже, выполнены в готическом стиле. К 1840-м годам все церкви Белгрейвии и Пимлико были выполнены из бурого кентского известняка; они известны как «церкви Канди», в честь инспектора землевладения Гровнеров. Их сухопарые шпили взмывают вверх над морем ярко-солнечных оштукатуренных стен.

И все же в 1836 году комиссия по постройке нового Вестминстерского дворца вызвала сенсацию, объявив, что проекты, подаваемые на конкурс, должны быть в готическом или «елизаветинском» стиле и непременно гармонировать с соседней часовней Вестминстерского аббатства, построенной Генрихом VII. В конкурсе победил классицист Чарльз Бэрри, но условия он выполнил, только прибегнув к помощи Пьюджина, сделавшего чертежи в готическом стиле. В 1840 году расчистили место под строительство, одели в гранит реку и заложили фундамент.

Бэрри распланировал новые здания в целом в классическом духе и отказался признать роль Пьюджина. Он пригласил молодого архитектора лишь через четыре года, формально только для декоративной облицовки и интерьеров. Пьюджин вернул комплимент, охарактеризовав дворец так: «Все греческое, сэр, – тюдоровские детали на классической основе». Однако дворец стал витриной нового стиля; Пьюджин занимался отделкой панелями, остеклением, черепицей, скобяными изделиями, гобеленами, коврами, сконструировал даже новый королевский трон. Он работал как бешеный.

Бэрри обещал, что здание будет построено за шесть лет и обойдется в 750 000 фунтов стерлингов (чуть меньше 120 миллионов фунтов на сегодняшние деньги). На самом деле строительство заняло тридцать лет, стоило втрое дороже, и здание стало считаться шедевром Пьюджина, а не Бэрри. Часовую башню, известную под прозвищем Биг-Бен (первоначально «Большим Беном» назывался один из ее колоколов), закончили только в 1858 году, через шесть лет после смерти Пьюджина. Ее звучная мелодия в ми-мажоре стала фирменным знаком Лондона и узнаваемым по всей империи символом британского духа. В 2012 году в честь юбилея пребывания королевы на троне башню переименовали в башню Елизаветы, но этот порыв мало кто подхватил.

Ко времени вестминстерского пожара заставила обратить на себя внимание новая инфекционная болезнь – холера: вспышка 1832 года унесла только в столице 5000 жизней. За эпидемией последовали ожесточенные споры о ее причине: таковой считали и водоснабжение, и воздух, и туманы, и передачу от человека к человеку. Проводились постоянные расследования, различные комиссии требовали улучшить санитарные условия, водоснабжение и канализацию, но безрезультатно. Затем пропаганду реформы взял в свои руки волевой выходец из Манчестера Эдвин Чедвик, который до того служил в Комиссии по делам бедных, составившей закон 1834 года, а теперь обратил свое внимание на лондонскую канализацию.

Попытки бороться с холерой путем более быстрого опорожнения канализации непосредственно в Темзу причинили еще больший вред, ведь теперь нечистоты из сточных колодцев сливались прямо в реку. Введение туалетов со смывом вместо нужников с выгребными ямами тоже отнюдь не способствовало улучшению ситуации. Девять комиссий по канализации (других санитарных властей в столице не было) не обращали внимания на жалобы. Имевшиеся канализационные трубы были старые и все в трещинах, ведь их ремонт ложился на частных лиц, их владельцев. Вооруженный всем арсеналом статистических и естественно-научных исследований, Чедвик в 1842 году составил доклад о санитарном состоянии рабочего населения Великобритании.

Чедвик был не политиком, но воинствующим и самовлюбленным реформатором. Он пропагандировал свою работу так, что дал бы сто очков вперед современным таблоидам, гоняющимся за сенсациями. Он живописал мерзкие отбросы, заполненные требухой канавы, мостовые, грязь с которых заливала подвалы, водотоки, запруженные фекалиями. «В канализационные трубы не попадает и половины всех отбросов столицы, – писал он, – остальное копится в выгребных ямах, затекает в дома и окружает их зловонными лужами… Трудно представить, как несчастные жильцы обитают в подобных местах». Чедвик не жалел красок, сея тревогу и описывая ту сторону городской жизни, которой большинство его читателей себе не представляли. В придачу он писал, что жертвами будущих эпидемий станут и богатые, и бедные – без разбора. Умрут все. Его доклады раскупались как горячие пирожки.

Парламент был на стороне Чедвика, но, как уже не раз происходило прежде, ему пришлось бороться с несговорчивым Сити и реакционными приходскими управлениями, страшившимися любых перемен, чреватых увеличением сборов. В Сити число жертв холеры на душу населения было самым высоким в Лондоне, но его власти объявили санитарное состояние «идеальным». К этому времени в мегаполисе было 300 местных органов управления, деятельность которых регулировалась 250 парламентскими актами, и каждый имел возможность свалить вину на других. Так, мощение улиц на одном только Стрэнде находилось в ведении семи различных советов. В управлении Лондоном царил хаос, и новшества 1832 года его не затронули. В итоге, несмотря на глас вопиющего в пустыне Чедвика, ничего не изменилось. К тому же холера, как казалось, отступила – на время.

К счастью, до нас дошло точнейшее и ценнейшее свидетельство о том, как выглядела столица при восшествии на престол Виктории, в 1837 году. На следующий год лондонский издатель Джон Тэллис выпустил 88 гравюр всех основных магистралей столицы с каталогом магазинов и контор (сборник переиздан в 1969 году). Город на этих гравюрах производит впечатление исключительной однородности: он почти целиком состоит из трех- или четырехэтажных домов, перемежающихся палладианскими церквями и деловыми конторами. Лондон Тэллиса (тщательно избегавшего зловонных дворов и проулков Чедвика) красив, благопристоен и в высшей степени скучен.