По оценке Мэйхью, около четверти населения Лондона были «дегенератами». Они населяли преисподнюю, ютясь на каждом клочке свободного места. Они жили там, куда другие не заглядывали, – вдоль забитых нечистотами водостоков или на мостках, перекинутых через впадающие в Темзу ручьи. Их жилищами служили деревянные лачуги, где этаж громоздился на этаж, и дворы, заполненные бездомными или полубездомными. Многие из них были неприкаянными бродягами, выброшенными на дно жизни, сезонными мигрантами, зимой трудившимися на лондонских газовых заводах, а летом собиравшими хмель на полях Кента.

Мастером биографии этого нарождающегося Лондона был Чарльз Диккенс. Он родился в Портсмуте в семье неимущего клерка морского ведомства и рос в Кенте, а с десяти лет жил в лондонском районе Кэмден. Здесь он познакомился и с бедностью, и с неустроенностью; его отец угодил в тюрьму Маршалси за долги. Романы Диккенса настолько полны персонажей, видов, звуков и даже запахов лондонских улиц середины века, что викторианский Лондон часто называют диккенсовским. Несмотря на мрачную тематику многих историй писателя, его Лондон добр и дает любому шанс изменить свою судьбу.

Диккенс сделал своими героями изгоев, «маленьких людей», чудаков. Трудно вообразить, чтобы он вслед за Мэйхью заклеймил как «недостойных» Джо из «Холодного дома», Лиззи из «Нашего общего друга» или Боба Крэтчита – клерка Скруджа из «Рождественской песни в прозе». Диккенс стал яростным обличителем Закона о бедных 1834 года и проистекавшего из него закрепления положения обездоленных и их закабаления. Угроза, которую городская беднота представляла в глазах респектабельной публики, по его мнению, была не что иное, как «дракон… в весьма беспомощном виде: без зубов, без когтей, с тяжелой одышкой, – такого явно не стоило заковывать в цепи»[108]. Работный дом наряду с тюрьмой был воплощением государственной жестокости. Надо сказать, что не все работные дома были такими, как описал их Диккенс, и они представляли собой шаг к ответственности государства за тех, кто стал жертвой бурного роста Лондона.

При всей гневности своего пера Диккенс никогда не забывал о лондонском юморе. Он наслаждался языком улицы, например кокни, на котором говорит Сэм Уэллер, слуга мистера Пиквика. Слово «кокни» изначально было ругательным: так провинциалы называли «бездельников»-лондонцев» (от cock’s egg – «петушиное яйцо»; подразумевалась такая же ненатуральность). Оно превратилось в самоназвание всех коренных жителей Ист-Энда – по распространенному мнению, тех, кто родился на расстоянии слышимости колокольного звона церкви Сент-Мэри-ле-Боу на Чипсайде. В речи кокни позже развился рифмованный жаргон: так, слово porkies означает «ложь», так как литературное слово lies («ложь») рифмуется с pork pies («пирожки со свининой»); слово bread (буквально «хлеб») означает «деньги», потому что money («деньги») рифмуется с bread and honey («хлеб с медом»). Правда, у Диккенса таких рифм еще нет.

Вялотекущие споры между социальными реформаторами и теми, кто был больше сосредоточен на реформировании парламентского правительства, продолжались в столице в течение последующих лет правления королевы Виктории. Через год после коронации королевы группа парламентских радикалов, в основном из Бирмингема, Глазго и с севера Англии, составила хартию, в которой требовала всеобщего (для мужчин) избирательного права, тайного голосования и оплаты работы членов парламента. Для пропаганды этих требований учреждались так называемые чартистские клубы, общества и «конвенты». Традиционным политикам пришлось обратить на чартистов внимание. Лидер тори Роберт Пиль, избранный в правительство в 1841 году, предупреждал свою партию, что ей «нужны реформы, чтобы выжить… необходимо преобразовать все институты, как гражданские, так и церковные». Отменив «хлебные законы» и снизив тем самым цены на хлеб[109], Пиль ознаменовал переход тори в лагерь сторонников свободной торговли.

На протяжении 1840-х годов прошел ряд чартистских демонстраций, кульминацией которых в 1848 году стал митинг на Кеннингтонском пустыре, который, хотя и планировался как мирный, встревожил власти. Чтобы сдержать народные массы и защитить столицу, было нанято около 80 000 специальных констеблей. Были укреплены Банк Англии и мосты через Темзу, а королеву отправили в Осборн на острове Уайт. Митинг провалился. Лил дождь, и организаторы договорились с полицией, что отправят свою петицию в парламент в двух наемных экипажах. Кампания за реформу зашла в тупик. По сравнению с революционными бурями, сотрясавшими в тот же год другие европейские столицы, кеннингтонский митинг был жалким зрелищем.

Зато сдвинулась с места совсем другая кампания – та, что вел Чедвик за улучшение санитарии. Как говорили тогда, в Британии революция начинается с канализации. После десяти лет неустанной борьбы Чедвик в 1848 году победил: правительство учредило Генеральное управление здравоохранения и Столичную канализационную комиссию, неформальным главой которых стал сам Чедвик. Каждый город должен был обеспечить подачу в дома чистой воды и нормальный сток отходов, хотя споры продолжались (воинственная бестактность Чедвика отнюдь не помогала делу), а указания выполнялись с большими задержками.

Главным союзником реформ были не разумные соображения, а вернувшаяся в 1849 году холера, к которой присоединился тиф. Сити, долгое время не проявлявший активности, назначил своим главным санитарным врачом молодого хирурга Джона Саймона, который стал для Сити тем же, чем Чедвик – для страны в целом. Саймон применил и самое мощное оружие реформаторов – стыд, убедив корпорацию Сити взять в свои руки непосредственное управление подачей воды, канализацией, сбором мусора и «устранением неудобств».

Саймон закрыл половину из 155 скотобоен Сити, прекратив сброс кишок, экскрементов и крови по открытым канавам из Смитфилда во Флит. В Смитфилде перестали торговать скотом, а бойни переместились в Ислингтон, на Копенгагенские поля. Однако Сити сохранил свои оптовые рынки продовольствия: «Смитфилд», где торговали убоиной, рыбный «Биллингсгейт», рынок домашней птицы «Леденхолл» и «Спиталфилдс», специализировавшийся на овощах и фруктах. Старинные монополии Сити имели такую силу, что эти рынки работали до 1970-х годов, а Смитфилд открыт и в XXI веке.

У Лондона все еще недоставало средств в полной мере осуществить реформы Чедвика, и пока что холера и тиф не ослабляли своей хватки. В 1854 году доктор из Сохо Джон Сноу заметил, что больше всего больных холерой было среди жителей, бравших воду из одной конкретной колонки на Брод-стрит (ныне Бродвик), куда, очевидно, попадала загрязненная вода из местной выгребной ямы, а вот среди тех, кто набирал проточную воду из ручьев, случаев холеры было мало. Болезнь свирепствовала и среди жителей Саутуорка, пивших воду из загрязненной Темзы. Итак, причина холеры была, без сомнения, связана с водой. Так родилась эпидемиология.