Однако спрос не оправдал надежд. В 1837 году верхушка холма стала на короткое время ипподромом, который должен был соперничать с Аскотом[98]. Но из-за глинистой почвы и близости к кирпичным заводам и керамическим фабрикам северного Кенсингтона сюда приезжала куда менее изысканная публика, чем в Беркшир. В Times написали: «Более грязную и отвратительную толпу мы редко имели несчастье наблюдать». Ипподром успеха не имел, как и виллы; последние к 1841 году были, как и виллы Нэша в Риджентс-парке, заменены террасными домами. Ноттинг-хилл, загнанный арендами в порочный круг, стал для лондонского рынка недвижимости тем же, чем Компания южных морей – для рынка финансового. Сбережений лишились тысячи лондонцев.

Больший успех сопутствовал землевладению Эйр к северу от Риджентс-парка. Еще в 1794 году аукционный план предполагал застройку территории вокруг первого крикетного стадиона Томаса Лорда[99] виллами – как на одну семью, так и на две семьи с общей стеной. Хотя застройка владения Эйр началась только во время бума 1820-х годов, оно быстро приобрело репутацию места, где джентльмены снимают квартиры своим любовницам. Позднее квартира в районе Сент-Джонс-вуд стала декорацией для картины Холмана Ханта[100] «Пробудившийся стыд» (1853; ныне в галерее Тейт), на которой содержанка готова порвать с любовником.

Прилегающие склоны холма Примроуз-хилл принадлежали к владению Белсайз Итонского колледжа, но до конца XIX века так и не были застроены. Однако в имении Чалкот семейства Фицрой скромная террасная застройка процветала. На полях, приобретенных в XVIII веке лордом Сомерсом, вырос Сомерс-таун, а дальше, за церковью Сент-Панкрас, – Агар-таун. Название «таун» («город») для обозначения имения должно было способствовать продажам, однако, хотя таун лорда Кэмдена процветал, и Сомерс-таун, и Агар-таун пали жертвой низкого спроса и последующего наступления железных дорог.

За имением Фаундлинг, на холме, с которого открывался вид на Кингс-Кросс и старую долину реки Флит, Генри Пентон создал Пентонвилль, предпочитая элегантное французское «вилль» английскому «таун». Далее располагались поля, принадлежавшие Уильяму Бейкеру и его жене Мэри Ллойд; на них были выстроены степенные террасные дома сегодняшнего землевладения Ллойд-Бейкер. Тихие виллы с оштукатуренными стенами на кривых улочках делают этот район одним из самых очаровательных уголков Центрального Лондона. В результате всех этих событий население прихода Ислингтон выросло с 37 000 в 1831 году до 155 000 всего тридцать лет спустя.

Не менее заманчивыми были имения Кларкенуэлл и Кэнонбери. Некогда их владельцем был магнат из Сити сэр Джон Спенсер, прозванный «богачом Спенсером», чья дочь без согласия отца вышла замуж за аристократа из Нортгемптоншира лорда Комптона, сбежав из родительского дома в корзине на веревке. В полном согласии с традицией лондонских землевладений невесте достался титул, а жениху – самая доходная недвижимость Лондона после Вест-Энда. Строительство началось в 1800-х годах, когда были заложены Нортгемптон-сквер, Комптон-стрит, Спенсер-стрит и Кэнонбери-сквер к северу.

Недвижимость к востоку от Сити была не столь впечатляющей и менее выгодной, но рынок бурлил и здесь. Имение Степни, большая часть которого находилась во владении гильдии торговцев тканями, застраивалось в 1830-х и 1840-х. Лорд Тредегар разбил площадь своего имени в районе Майл-Энд, в тщетной попытке имитации Кенсингтона. К северу располагались процветающие Хакни, Клэптон и Виктория-парк – жилье для среднего класса. К югу от реки застраивались владения на земле Далуич-колледжа в Камберуэлле и вокруг старого города в районе Клапем-Коммон, цеплявшиеся за жизнь благодаря новым мостам. Из описания города в конце Георгианской эпохи, составленного Саммерсоном, видно, что город простирался на севере до Хэмпстеда, на западе до Хаммерсмита, на юге до Луишема, а на востоке до Поплара.

Хотя во многих из этих пригородов развилась собственная промышленность, большинство лондонцев по-прежнему работали в Сити и Вестминстере. Путь на работу для них был мучительным: шли в основном пешком, проходя мили и мили по улицам, запруженным пешеходами, торговцами и животными; позволить себе частные экипажи могли только богачи. Лишь в 1829 году по Лондону стали ездить омнибусы Джорджа Шиллибира – крытые экипажи на восемнадцать пассажиров, которые везли три лошади, запряженные бок о бок; еще раньше Шиллибир запустил омнибусы в Париже. Его bus ходил по Нью-роуд от Паддингтона до Банка Англии, и в рекламном объявлении говорилось, что «кондуктором в экипаже служит лицо высокой порядочности». Он сразу же приобрел популярность и безраздельно господствовал на рынке общественного транспорта до появления мощного конкурента – железной дороги.

После смерти отца, Георга III, принц-регент взошел на трон под именем Георга IV (1820–1830) и переехал из Карлтон-хауса в Букингем-хаус, вскоре названный Букингемским дворцом; Нэшу было поручено перестроить его во всем царственном великолепии. В 1630-х годах здание называлось Горинг-хаус, затем Арлингтон-хаус, а в 1761 году Георг III приобрел его для супруги. Между тем незавершенная Риджент-стрит прозябала в лихорадочном поиске жильцов и по-прежнему представляла собой милю строительных лесов и грязи. Но Нэш не сдавался, при каждом кризисе проявляя изобретательность и готовность идти на компромиссы. Сражаясь с парламентом за финансирование Букингемского дворца, он снес Карлтон-хаус, построенный лишь тремя десятилетиями ранее, и выстроил на его месте на продажу два ряда огромных террасных домов с видом на Сент-Джеймс-парк (по слухам, взяв за образец парижскую площадь Согласия). Кроме того, он перепроектировал парк Ленотра в стиле того же Риджентс-парка. Канал был превращен в извилистое озеро, а на южной стороне планировались (но так и не были построены) новые ряды террасных домов.

Однако худо-бедно проект дотянул до 1830-х годов, когда его спас последний перед приходом железных дорог всплеск на рынке недвижимости Вест-Энда. К тому времени бежевая лепнина Нэша запрудила черные от сажи улицы Западного Лондона. Нэш привнес в георгианский Лондон свое фантазийное представление о городе, достойном короля; он сделал столицу не столь холодной и добавил ей колорита. Королевская дорога никогда не имела наполеоновского размаха. Здесь не было ни большого плац-парада, ни широкого открывающегося вида – просто вдохновенный каприз, украсивший историю столичной застройки. В следующие тридцать лет ни один строитель не осмеливался пренебречь лепниной на фасадах. Новый Лондон из черного стал белым.