У правозащитников же имеется ограниченный запас ответов на официальные встречные претензии. Они могут лишь подтвердить перечень абсолютных принципов, универсальных стандартов и полных («не допускающих отступлений») запретов в области прав человека. Этот моральный абсолютизм легко игнорировать или снисходительно отвергать. «Будьте реалистами», – говорит правительство, объясняя обстоятельства, которые позволяют принципам быть скомпрометированными по очевидной необходимости. Критики предвидят точные детали этих стандартных методов нейтрализации и заранее противодействуют им. Таким образом, отчеты о правах человека начинаются с пояснения: «Нет, мы не выделяли вас для особой критики. Мы регулярно публикуем столь же критические репортажи о других странах... Да, мы однозначно осуждаем террористические акты, совершаемые вооруженными оппозиционными группировками в вашей стране; мы последовательно занимаем эту позицию в других местах... Нет, мы не принимаем чью-либо сторону в конфликте и не настаиваем на каких-либо конкретных политических решениях... Да, мы помним о долгой истории вашего конфликта; мы знаем о зверствах против ваших граждан; мы серьезно относимся к угрозам вашей безопасности».

Излишне говорить, что нет никаких гарантий того, что эти активные действия предотвратят новый раунд отрицания со стороны правительства[241]. Они просто не вызовут активного общественного отклика. Причина в том, что официальные обоснования – это не просто выдумки или пустые риторические построения. Они глубоко укоренены в национальной и международной политической культуре. Даже хорошо информированные и благонамеренные люди думают: «Да, эти обвинения звучат правдоподобно, но чего еще вы ожидаете от правительства Фридонии?» Разоблачение и отрицание злодеяний стали привычными ритуалами в средствах массовой информации и общественной культуре. Это то, что обычно делают правительства; так обычно говорит Amnesty.

Внутри страны правительство, естественно, предпочитает надежное общественное безразличие принудительному подчинению. Независимо от того, насколько строго международные запреты настаивают на том, что никакая предполагаемая угроза общественной безопасности не может оправдать пытки, практически все граждане признают, что любой метод получения информации допустим для предотвращения террористического акта. Независимо от того, насколько сильна моральная критика таких утверждений, как «подчинение приказам», общественность будет сочувствовать солдатам, которые утверждают, что они «просто выполняли приказы». Эти обоснования насилия предлагались и принимались достаточно долго, чтобы стать частью моральной структуры. Существует культура отрицания – с эквивалентными закодированными сообщениями, областями уклонения и метаправилами, которые можно найти в «беспорядочных» системах семейного общения. Это то, что Гавел называет «жить во лжи».

Официальное отрицание означает именно отрицание только в прямом, обыденном смысле; в реальности же это просто ложь и обман, без каких-либо коварных построений ниже уровня сознания. А как насчет самообмана? По крайней мере, некоторые люди, занимающиеся отрицанием, от политических комиссаров до сотрудников прессы, искренни. Они могут начать как оппортунисты и карьеристы, а затем начать верить в произносимую неправду. Они меняют веру, но им редко удается обратить в новую веру других. Но последовательность может быть и обратной. Чиновники могут начать с искренности (или самообмана), но затем стать заведомо циничными и лживыми. Эти обманы становятся беспредельными, почти пародией на официальное отрицание; правительство знает это и знает, что общественность знает.

Загадки отрицания и недобросовестности закодированы в языке, который мы используем, когда говорим сами с собой о злодеяниях и страданиях. Публичные тексты преступников и их апологетов вряд ли нуждаются в серьезной расшифровке: послушайте, как официальный представитель, политический лидер или чиновник выступают с обычной явной ложью, отчаянными отговорками, тонкой полуправдой, жалкими заверениями, удобными вымыслами, абсурдными аналогиями. Где находятся эти люди в этом когнитивном пространстве между знанием и незнанием того, что они выдают за истину? Возможно, они уже вошли в постмодернистскую версию эдипального состояния: знать и не знать одновременно, но в то же время не испытывать беспокойства по этому поводу.

5

ВЫЧЕРКИВАНИЕ ПРОШЛОГО

Личные Воспоминания, Публичные Истории

Прежде чем перейти от преступников к сторонним наблюдателям, в этой главе мы перемещаем временные рамки назад, рассматривая события как объекты памяти и истории. Во всех частях света общества, которые сейчас кажутся относительно спокойными, все еще имеют дело с ужасающими историями зверств и социальных страданий. Современная иконография отрицания и признания по-прежнему использует прошлое, связанное с именами Гитлера, Сталина и Мао. Теперь к ним добавилась группа событий, довольно обтекаемо названных «демократизацией» или «переходным правосудием»: распад и демонтаж бывшего Советского Союза и коммунистических режимов, правивших в Восточной Европе; в Латинской Америке (Бразилия, Аргентина, Чили, Уругвай, Сальвадор, Парагвай) переход от диктатур и военных хунт к формальным демократиям; крах апартеида и возникновение много-расового демократического общества в Южной Африке.

Не существует четкой границы между отрицанием прошлого и отрицанием настоящего. В какой момент общественное знание о зверствах и страданиях становится предметом забвения или памяти, страницами далекой истории или незаживающей раной? Если говорить о кровопролитии в Конго, Бангладеш или Биафре как о «неугасающей памяти» или «принадлежащем прошлому», то когда эти фразы начнут применяться к Чечне, Анголе и Косово? СМИ проводят четкую линию: события исчезают из «текущих новостей». Войны заканчиваются официальным миром; объявлено, что голод закончился. Различие может быть банальным, но разговоры об отрицании того, что мы не замечаем настоящего, отличаются от разговоров о том, что мы не помним прошлого.

Различие между личным и общественным останется размытым. Существует область личных, частных или автобиографических воспоминаний – о нашей частной жизни (детство, семья, школа, влюбленность) или о нашей реакции на публичные события (то, что мы чувствовали во время кубинского ракетного кризиса). Общественная сфера – это общее, коллективное, иногда «официальное» прошлое; то, что произошло, зафиксировано (в музеях, учебниках, церемониях) в записанной истории. Индивидуальная память – это субъективный опыт общественного прошлого, вспоминаемый в настоящем.

Границу между отрицанием и признанием провести труднее всего. Выглядит это просто: противоположностью отрицания того, что что-то когда-то произошло, является признание того, что это действительно произошло. Пример: сразу же были прикрыты эксперименты над специально не подвергавшимися лечению от сифилиса заключенными-афроамериканцами; факты скрывались десятилетиями, несмотря на циркулировавшие слухи и обвинения; правда в конечном итоге была раскрыта и наконец признана. Однако, пересказывая такие истории, мы не всегда можем отделить наши знания об отрицаемом прошлом от способов признания (суды, комиссии по установлению истины, прямые признания), посредством которых это прошлое стало известно. В случае терапии подавленной памяти такое разделение невозможно. Но что касается общественных злодеяний и страданий, я оставляю вопросы признания до главы 9, за которой следует глава о признании настоящего.

Ускользающая суть всех этих различий является основной темой в трудах Гавела о частных воспоминаниях и общественной истории в Чехословакии и остальной коммунистической Восточной Европе.