– А пролежни-то всех них хуже, дорогой Мастер…

– И пролежней ему тоже, Мартин Ряба.

– Крестное стояние она по нему отбывает дважды в день, Мастер, и раз в неделю совершает паломничество к колодцу святой Ины. Еще в этом году она ходила ради него в паломничество в Кнок, в паломничество на Крох Патрик, к колодцу святого Кольма Килле, к колодцу Девы Марии, к колодцу святого Августина, к колодцу святого Энды, колодцу святого Бернана, колодцу святого Колина, колодцу святого Шинаха, колодцу святого Бодкина, на Ложе Кондерга, к источнику святой Бригиты, на озеро Всех Святых и еще на Лох Дерг…

– Какая жалость, что меня нет в живых. Я бы осушил колодец святого Брикана[114], чтобы этому жулику, этому…

– Она сказала мне, Мастер, что если б жить стало малость полегче, она бы и в Лурд[115] отправилась.

“В Лох Дерге мне пришлось хуже всего[116], Мартин Ряба, – говорила она. – Ноги у меня кровоточили целых три дня. Но я бы и еще помучилась, только бы это принесло бедняжке Билли хоть немного пользы. Я бы на четвереньках прошла отсюда до…”

– Блудница…

– “Я так страдала после смерти Старого Учителя”, – говорила она…

– О, блудница… Если б ты только знал, Мартин Ряба! Но ты же не поймешь. Не стоит тебе и рассказывать…

– Вот такие дела, Мастер, а постель была такая жесткая…

– Да гори она в аду, эта твоя постель, и ты вместе с ней!.. О, чего только не говорила мне эта потаскуха, Мартин!..

– Думаю, что все это правда, Мастер…

– Мы сидели вдвоем у Залива. Ласковый прилив облизывал плоский камень под нашими ногами. Юная чайка, ободряемая отцом и матерью на первый полет, прокладывала свой путь, будто робкая невеста к алтарю. Ночная тень качалась у подножья заходящего солнца на гребнях волн, словно молодая пустельга, что старается настичь своих собратьев. Мерно плескали вёсла курраха[117], возвращавшегося с лова. Она была в моих объятьях, Мартин. Непослушный локон ее волос касался моей щеки. Ее руки обвивали мне шею. Я читал стихи:

Или читал ей истории о любви, Мартин…

– Я понимаю, о чем вы, Мастер…

– “Сыновья Уснеха”, “Диармайд и Грайне”, “Тристан и Изольда”, “Силач Томас Костелло и юная красавица Уна Макдермотт”, “Кэрол О’Дейли и Элеонора Руан”, “Пламенный поцелуй”, “Облако пудры”…

– И это я тоже понимаю, Мастер…

– Я сразу купил автомобиль, Мартин, исключительно чтобы вывозить ее на свежий воздух. Я едва мог себе это позволить, но думал, что, как бы то ни было, она его стоила. Мы ездили в кино в Яркий город, на танцы в Оксенвуд, на собрания учителей…

– Точно, так оно и было, и на Горную дорогу, Мастер. Как-то раз, когда я резал торф, ваш автомобиль остановился на дороге возле Крутого холмика, и вы оба вышли в долину…

– Ладно, Мартин Ряба, оставим это до следующего раза…

– А вот честное слово, Мастер, помню еще день, когда я получил бумагу насчет пенсии. В нашем доме никто ни черта не соображал, что это за бумага и зачем она. “Старый Учитель, – говорю я тогда. – Вот кто тебе нужен”. Тогда я дошел до самого дома Пядара Трактирщика и остался там сидеть, покуда все ученики не разошлись. Потом побрел дальше. А когда подходил к школьным воротам, оттуда уже не было слышно ни гу-гу, ни всхлипа, ни стона. “Упустил я его, – говорю я себе. – Надо было мне отнестись к этому серьезней. Он уже ушел домой”. А потом заглянул я в окно. Честное слово, прошу прощения, Мастер, но это были вы – там, внутри, – разложили ее, и…

– Не был. Не был, Мартин Ряба.

– Да честное слово, были, Мастер, краше правды ну нет же слова…

– Ай-ай-ай, Учитель!..

– Постыдились бы хоть немного, Учитель.

– И подумать только, Бридь?..

– А ведь наши дети ходили к нему в школу, Кити…

– Если бы его застал священник, Джуан…

– Был Духов день[118], Мартин Ряба. У меня был выходной. “Не хочешь ли поехать в Розовую гавань? – говорю я ей после обеда. – Прогулка пойдет тебе на пользу”. И мы поехали. И я подумал, Мартин Ряба, что понял тайну ее сердца глубже, чем когда-либо, в ту ночь в Розовой гавани… Свет долгого летнего дня постепенно терял силу, мы оба лежали на скале, глядя на звезды, мерцающие над яркой поверхностью моря…

– Я понимаю, о чем вы, Мастер…

– Смотрели на огни, что зажглись в окнах домов в прибрежной полосе на том берегу гавани. Смотрели на мерцающие водоросли, оставленные отступающим приливом. Смотрели на Млечный Путь, искрящейся пылью сиявший над Голуэйским заливом. И я чувствовал себя в ту ночь, Мартин Ряба, частью звезд и света, мерцавших водорослей и Млечного Пути, частью благоуханного дыхания моря и воздуха…

– Ну да, конечно, я все понимаю, Мастер. Вот так оно и бывает…

– И она клялась мне, Мартин, что ее любовь глубже, чем море, что она несомненнее и неподдельнее рассветов или закатов, постояннее приливов и отливов, звезд над холмами, потому что любовь эта была еще прежде звезд, прилива или холмов. Она сказала, что ее любовь ко мне – это сама Вечность…