2 ноября 1944 года приехал зубной врач и осмотрел мои зубы. Теперь он не мог уже отрицать, что они больны, но сказал, что лечения придется ждать несколько месяцев. Поскольку я не верил, что английские врачи хотят мне помочь, я не стал возражать. Однако дантист предложил запломбировать один зуб. Я считал, что это совершенно ни к чему, но, несмотря на свои подозрения, не стал возражать, поскольку, делая вид, что потерял память, я не мог проявлять никаких подозрений. После того как пломба была поставлена, этот зуб разболелся так сильно, что я не знал, что мне делать. Потом заболел и другой испорченный зуб, но уже не так сильно. Поскольку боль возникала сразу же после еды и не появлялась, когда я ничего не ел, я понял, что ее причина заключается в том препарате, который добавляли в мою пищу. Постепенно постоянное раздражение нервов привело к тому, что боль сделалась почти постоянной. Мучения мои были ужасны.

Врач заявил, что боль вызвана невралгией. Мне не давали никакого обезболивающего или, вернее, давали таблетки, которые, по их словам, должны были снять боль, но от них она только усиливалась.

В данном случае нельзя было применять и керамические или стеклянные бутылки с горячей водой, ибо для лечения лица они совершенно бесполезны. Я пил много воды и таким образом немного смягчал действие яда. Когда мои тюремщики заметили это, они стали добавлять отраву в водопроводную воду, которая до этого была единственной субстанцией, не содержащей ядов. Опыты, которые я проводил, прекращая есть, не оставляли в этом ни малейшего сомнения.

26 ноября 1944 года я попросил у швейцарского посланника, чтобы он добился для меня отпуска в Швейцарию, где я мог бы поправить здоровье. Я хотел, чтобы меня лечили швейцарские специалисты. Доктор Джонс считал, что смена обстановки или сильная эмоциональная встряска, вроде встречи с семьей, могла бы возвратить мне память. Я сказал, что готов дать слово чести, что вернусь в Англию по первому же требованию. Посланник, сменивший прежнего, приехал ко мне 20 декабря и сообщил, что, к сожалению, отпуск для меня невозможен по некоторым фундаментальным соображениям. Тогда я попросил его, чтобы он помог мне перевестись в общий лагерь для военнопленных. Я обратился к правительству Великобритании с письменной просьбой об этом, но ответа не получил.

Я делал вид, что потерял память, вот уже полтора года, но так и не добился, чтобы меня отправили на родину. Тогда я сказал себе, что дальнейшая симуляция амнезии совершенно бессмысленна. Я решил поговорить с доктором Джонсом, чтобы увидеть, как он на это отреагирует. Увидев, что неожиданно ко мне возвратилась память в полном ее объеме, он не мог скрыть своего изумления. Я перечислил ему, какие события произошли за это время в мире, например нарушение королем Италии своего честного слова, что, несомненно, было вызвано применением секретного препарата. Я вспомнил, как окружавшие меня люди обращались со мной, что объяснил той же самой причиной, и припомнил ложные слова чести, данные мне. Я знал, что Джонс, как врач, не потерпел бы всех тех ужасных издевательств, которым я подвергался, если бы его психика не подверглась воздействию гипноза. Я рассказал ему обо всем не потому, что надеялся, что он признает это, – он этого сделать не мог. Я хотел заставить его задуматься и убедить его, что он действовал по воле преступников, которые подвергли его гипнозу и тому подобным вещам. Я надеялся, что после разговора со мной он изменит свое поведение. Но, как обычно, он избегал моего взгляда, когда я стал говорить о том, что происходит вокруг меня, и когда он лгал мне в ответ. В его глазах снова появилось застывшее выражение. Он заявил, что вынужден признать, что события в мире, о которых я говорил, действительно очень странные и они заставили его задуматься. Что же касается той сферы, о которой он может судить, а именно о моем лечении, он заверил меня, что я стал жертвой самовнушения. Я описал ему различные опыты, которые снабдили меня доказательствами того, что было, когда я пил какао и когда переставал его пить. Но все было напрасно – я наткнулся на глухую стену. Лечение мое не было изменено ни на йоту. Я надеялся, что простого описания фактов будет достаточно, чтобы отношение ко мне изменилось, но надежды мои не оправдались.

19 апреля 1945 года ко мне явился бригадный генерал доктор Рис. Он снова пытался убедить меня, что мои злоключения, как и мои страдания, были вызваны навязчивыми идеями. Я перебил его, заявив, что нет смысла продолжать наш разговор, поскольку переубедить меня он не сможет. Тем временем я получил новое подтверждение своих подозрений. Немыслимая жестокость, с которой британцы во время Англо-бурской войны обращались с женщинами и детьми, находившимися в концлагерях (англичане первыми в мире создали концлагеря – в ходе второго этапа Англо-бурской войны, когда Оранжевая республика и Трансвааль в 1900 г. были оккупированы, но 20 тыс. бурских бойцов развернули успешную партизанскую войну против 200 тыс., а затем и 250 тыс. английских солдат. Чтобы сломить волю бурских мужчин, англичане загнали бурских женщин и детей в изобретенные «джентльменами» концлагеря, где погибли десятки тысяч. Была развернута сеть укрепленных огневых точек (блокгаузов), проводилась тактика «выжженной земли». И 31 мая 1902 г. буры подписали мирный договор, признав аннексию. – Ред.), тоже порождалась применением неизвестного препарата. В любом случае я понимал, что офицеры не стали бы класть яд и битое стекло в мою пищу, а врачи – давать мне отравленные лекарства, если бы находились в нормальном состоянии.

Бригадный генерал Рис выслушал меня с мрачным лицом. Потом он вскочил и выбежал из комнаты со словами: «Ну что ж, желаю вам удачи».

К тому времени я уже четыре года находился в руках сумасшедших и подвергался их издевательствам, не имея возможности сообщить об этом кому бы то ни было. Я не смог убедить в этом швейцарского посланника, не говоря уж о том, чтобы просветить этих сумасшедших, в каком состоянии они находятся. Это было хуже, чем находиться в руках уголовников, поскольку у тех в самом дальнем уголке мозга еще остается способность мыслить здраво, а в самом дальнем уголке сердца еще сохраняются способность к сочувствию и остатки совести. Но у моих сумасшедших ничего этого не было – в этом я был уверен на все сто процентов. Но самым худшим было то, что врачи применяли свои знания для приобретения самых изощренных пыток. Таким образом, все эти четыре года я находился без помощи врача, поскольку окружавшие меня люди, которые носили это звание, лишь усиливали мои страдания и делали все, чтобы мне стало хуже. Точно так же я был все это время и без лекарств, ибо то, что мне давалось под этим названием, служило той же цели и, кроме того, содержало яд. Перед моим садом ходили взад и вперед сумасшедшие с заряженными винтовками, сумасшедшие окружали меня в доме, когда я отправлялся на прогулку, сумасшедшие шли впереди и позади меня – все в форме британской армии, – и мы встречали колонны обитателей расположенного поблизости сумасшедшего дома, которых вели на работу. Мои спутники жалели их, не понимая, что принадлежат к их числу, что врач, возглавлявший госпиталь, где содержали меня, и руководивший одновременно этим сумасшедшим домом, должен был уже давно стать своим собственным пациентом. Они не понимали, что сами вызывают жалость. Я искренне жалел их – достойных людей, превращенных в преступников.