Ночью охранник сидел за решеткой перед дверью моей спальни – его постоянно одолевали приступы кашля; кроме этого, он тренировался в заряжании своей винтовки и лязгал оружием. Когда я пожаловался, что это мешает спать, мне заявили, что охранники в британской армии всегда стоят за решеткой, что конечно же свидетельствовало не в пользу этой армии. Они играли в футбол и крикет, лупя мячом по гофрированному железному забору, окружавшему мой так называемый сад.

Однажды врач в беседе со мной проговорился, что его очень раздражает, когда непрерывно играет радио. Я неосторожно согласился с ним, и с тех пор из окна дома, расположенного в нескольких метрах наискосок от моей гостиной, с половины седьмого утра до позднего вечера стали доноситься звуки радио или граммофона, включенного на полную мощность. Песенки, исполняемые в кабаре, гимны, постоянные разговоры, оперная музыка, джаз, проповеди и отрывки из оперетт следовали безо всякого перерыва. Когда я жаловался, звук уменьшали или выключали передачу минут на десять, а потом включали опять. И это продолжалось месяцами.

Возможно, для человека со здоровыми нервами весь этот шум покажется нормальным. Но в сочетании с лекарствами, вредно действующими на нервную систему, он способен довести не совсем здорового человека до нервного срыва или даже до сумасшествия, чего, вероятно, и добивались мои тюремщики.

Помимо этого, санитары в соседней комнате нередко роняли подносы с посудой и без конца ссорились у дверей моей комнаты, и это доводило меня до того, что я вскакивал и бросался к двери, думая, что сейчас изобью или даже задушу их. Но мне всегда в последний момент удавалось взять себя в руки, порой, когда я уже хватался за дверную ручку, я понимал, что эти уголовники подсознательно именно этого и добиваются. Я представлял себе, как они надевают на меня смирительную рубашку и ведут в сумасшедший дом. Я знал, что должен вытерпеть все и дождаться того времени, когда можно будет призвать к ответу тех, кто издевался надо мной.

Кроме главного врача, доктора Филлипса, который мне очень нравился, в Абергавенни был еще доктор Джонс, под чьим наблюдением я находился. Приехав сюда, он заявил мне, что сделает все возможное, чтобы избавить меня от желудочных и кишечных колик. Он дал мне понять, что интересуется многими вещами. В социальных вопросах он разделял взгляды национал-социалистов и фашистов. Его критика социального положения Англии была не лишена сарказма. Он читал «Майн кампф» на английском языке.

В первый день глаза его были ясными и он держался прямо, но на следующее утро с ним произошла разительная перемена. У него появился уже знакомый мне рассеянный взгляд. Он шел согнувшись, ноги его заплетались, а колени были полусогнуты. Мне врезалось в память, что все то недолгое время, что он пробыл у меня, он непрерывно зевал.

Рассеянный взгляд и зеванье продолжались несколько дней, после чего прошли без следа. Но ноги у него заплетались до конца моего плена.

Однако его поведение по отношению ко мне не менялось до самого конца – именно он несет основную ответственность за то, что отношение ко мне становилось все хуже и хуже, а яд, который добавляли мне в пищу, – все сильнее.

Теперь уже у меня не было никаких сомнений: изменения во взгляде порождались вовсе не алкоголем. Доктор Джонс не пил, да если бы и пил, то не стал бы прикладываться к бутылке утром. Взгляд моих тюремщиков говорил о том, что они были введены в ненормальное психическое состояние с помощью какого-то лекарства, еще неизвестного в других странах. И люди находились на грани безумия или в состоянии, которое можно вызвать только длительным гипнотическим воздействием в течение определенного времени. Люди ведут себя как мошенники или враги какого-то человека и даже могут совершить убийство. В определенное время, назначенное гипнотизером, они приходят в сильное возбуждение и выполняют внушенное им действие. Страдающие от последствий подобного гипнотического внушения, они действуют не по своей собственной воле, а выполняют желания посторонних людей, как и случилось с теми, кто окружал меня. Но даже в их поведении не было заметно ничего необычного.

Что касается странного взгляда, то я вспомнил обвиняемых на процессах, происходивших в Москве до войны. Эти люди признавались в самых немыслимых преступлениях, и, согласно отчетам, имели точно такой же рассеянный взгляд. Так что они тоже находились под воздействием неизвестного препарата и утверждали, что их под гипнозом заставили говорить то, что они говорили. Точно так же люди, окружавшие меня, делали то, что им было внушено под гипнозом. В Абергавенни запоры у меня продолжались по три недели, а поскольку слабительные, которые мне давали, почти не оказывали никакого эффекта, мне стали давать более сильные, добавляя в них яд. Отраву мне подсыпали и в пищу, тогда я стал есть не три, а два раза в день, чтобы в течение суток у меня было не больше двух приступов боли. Тогда они стали давать мне несколько слабительных, которые действовали в разное время, добавляя их в разные блюда, чтобы я не мог избавиться от них одним махом. Но, несмотря на это, я все-таки не сошел с ума, и тогда, чтобы усилить боли в животе, в мою пищу стали добавлять кислоты, которые разрушали мою печень и почки. Даже хлеб и пирожки, которые до этого приносили мне облегчение, в конце концов стали содержать кислоту. В отчаянии я соскребал со стен известку, надеясь нейтрализовать ею действие кислоты, но мне это не удалось.

Однако постепенно мой организм приспособился к избытку кислоты. Увидев это, они перестали класть ее в пищу, и все мои проблемы, связанные с повышенной кислотностью желудка, прошли сами собой.

Однако эти люди знали, что делать. Они стали добавлять разъедающие кожу кислоты в воду, которой я мылся. Кожа у меня стала страшно сухой и шелушилась. Можно себе представить, в каком состоянии находилась слизистая оболочка моего желудка и кишечника! Снова мне стали давать ужасно кислую пищу, от которой мои внутренности горели, но с течением времени я снова стал нечувствительным к кислоте.

Мне регулярно подавали плохо пропеченный хлеб, жесткое мясо, которое я с трудом мог прожевать, горох, твердый как камень, бобы, которые повар снова и снова забывал замочить заранее, овощи, покрытые плесенью, и протухший маргарин. Все это, несомненно, делалось для того, чтобы вызвать боль в желудке и повредить мой кишечник. Пища неизменно пахла мылом, грязной водой, навозом, рыбой, бензином и карболкой. Но самым худшим было то, что даже пища, богатая крахмалом, содержала верблюжий и свиной жир.

Я проглатывал ее, делая над собой огромное усилие, считая это необходимым злом, иначе я бы просто умер с голоду. Врач, впрочем, приносил мне английские газеты с карикатурами, где меня изображали за столом, ломящимся от всяких деликатесов.

Когда со мной обедали врач или офицер охраны, еда была чуть-чуть получше. Кстати, они ели совсем немного, и я подозреваю, что они утоляли свой голод позже и совсем другими блюдами. Пекарь по ошибке клал кусочки слив в мой пирог. В мясных блюдах постоянно попадались обломки костей, а в овощных – много мелких камней. Очевидно, все это делалось для того, чтобы я сломал зубы.

Когда мне в Митчетте срочно потребовалась помощь зубного врача, он явился ко мне лишь через четыре недели. Когда же у меня в Абергавенни снова разболелись зубы, в Лондоне опять развели волокиту и очень долго согласовывали вопрос о приглашении дантиста. Мне был сделан рентген зубов, при этом просвечивали весь мой рот в течение восьми секунд на расстоянии 90 сантиметров. Когда доктор Филлипс после второго рентгена заявил мне, что не знает, получатся снимки или нет, поскольку у него не было опыта работы с рентгеновской установкой, я отказался от дальнейших экспериментов с рентгеном. Мое предложение сделать снимок моих зубов с помощью специального аппарата в кабинете зубного врача было отвергнуто. Дантист, явившийся ко мне, заявил, что мои зубы в полном порядке, хотя я нащупывал дырки в них языком и видел их в зеркале. Таким образом, врачи оставили мои зубы гнить во рту.