Они дали мне алкоголь, чтобы я мог дезинфицировать рану, но от этого стало только хуже; тогда я сделал несколько надрезов с помощью лезвия бритвы. Одну половину раны я промыл алкоголем, а другую – не стал, первая загноилась, а вторая – затянулась. Так я доказал, что алкоголь содержал какое-то вещество, которое привело к нагноению; очевидно, мои тюремщики надеялись, что они вызовут у меня заражение крови.

Перед моей комнатой, окна которой выходили в сад, находилась большая бетонная площадка, покрытая стеклянной крышей, и летом было невыносимо жарко. Гуляя, я не мог найти никакой защиты от лучей солнца, поскольку мой так называемый сад представлял собой лужайку площадью чуть больше восьми квадратных метров, где не было ни деревьев, ни кустов. Мне сказали, что перед моим прибытием со стеклянной крыши удалили матовую краску и стекло этой крыши стало пропускать ультрафиолетовые лучи. Более года я безуспешно добивался, чтобы крышу снова покрасили, не помогла даже моя жалоба швейцарскому посланнику. Наконец, крышу покрыли краской, которая пропускала солнечный свет, но ее очень скоро смыли дожди.

Мои тюремщики разжигали огонь, и я часами вынужден был терпеть дым, разъедавший мне глаза.

Однажды в жаркий солнечный день в воздухе неожиданно разлился сильный запах разложения, который непрерывно усиливался в течение нескольких дней. Никто не мог понять, что это так воняет. Наконец, я сам отправился на разведку и обнаружил, что в выгребную яму, находившуюся неподалеку от моего дома, была вывалена целая машина больших рыбьих голов, которые теперь гнили на солнце[13].

Я сообщил об этом, но рыбные головы смогли убрать только на следующий день, поскольку мне заявили, что вонь вредна для здоровья уборщиков и начальство не может разрешить, чтобы они работали в таких условиях.

Когда я уже не мог совершать длительные прогулки из-за болезни сердца, я усаживался на скамейку, которая стояла в тенечке, и отдыхал от шума. Но не прошло и нескольких дней, как неподалеку от нее выбросили тушу быка, которому перерезали горло, а поскольку ветром вонь доносило до скамейки, я не мог больше пользоваться ею.

Чтобы занять себя каким-нибудь серьезным делом, я начал переводить на немецкий язык английскую книгу. Но вскоре после этого англо-немецкий словарь, которым я пользовался, начал разваливаться, с каждым днем все сильнее и сильнее. Наконец, дело дошло до того, что я уже не мог больше им пользоваться. Тогда я заявил, что прекращаю заниматься переводом, но тайно продолжал переводить, когда оставался совсем один, делая вид, что не прикасаюсь к словарю. И хотя я использовал его еще целых полгода, никаких признаков разрушения больше не замечал.

В Митчетте я не выходил из своих комнат. Это было связано с тем, что они отделялись от дома перегородкой, позади которой стояла решетка, а перед ней дежурил военный полицейский, имевший от нее ключ. Когда я выразил протест по этому поводу, мне объяснили, что это сделано для того, чтобы на меня не напали с улицы. Позже к решетке добавили несколько постов с двумя часовыми на каждом и поставили загородки с колючей проволокой. Тюремщики не уступили моим просьбам дать мне ключи от моих комнат, объяснив это тем, что заботятся о моей безопасности и не позволят мне выйти на улицу, пока я нахожусь под их охраной. В соответствии с этим заявлением, я сидел взаперти, пока меня не перевели на новое место, то есть около года. Поэтому после того, как сломал себе ногу, я мог делать упражнения только с костылями и страдал от отсутствия свежего воздуха. Два окна в моих комнатах были забиты гвоздями, а третье можно было открыть только наполовину, поскольку на нем стояли решетки.

В мою пищу, без сомнения, добавляли отраву для сердца, а против болей в животе мне рекомендовали принимать лекарства. Мою сломанную ногу массировали с применением какого-то порошка, и этот же порошок подсыпали в воду для стирки белья – от него кожа сильно высыхала, невыносимо чесалась и покрывалась сыпью. Мне давали вазелин, чтобы я смазывал кожу, но он тоже содержал сердечный яд. В мой ужин добавляли лекарства, от которых я не мог спать. А успокоительные, которые мне давали от бессонницы, содержали тот же самый яд. Мои тюремщики не хотели терять ни единой возможности навредить моему сердцу.

В результате у меня наступило полное истощение сердца, но, очевидно, не это было их конечной целью. И они решили достичь этой цели увеличением моей физической активности, которая еще сильнее истощала сердце.

Мои врачи снова и снова повторяли мне, что они очень сожалеют о том, что мне приходится так сильно страдать. Я привык к активной жизни, и отсутствие серьезной деятельности, неизбежное следствие заточения, привело к тому, что под влиянием самовнушения состояние моего здоровья сильно ухудшилось. Итак, они полагали, что все мои «болячки» возникли на нервной почве. Они заверяли, что сделают все возможное, чтобы помочь мне, и даже к своему брату они не могли бы относиться лучше, чем ко мне. Один из офицеров, живший со мной, говорил, что люди, окружавшие меня, знают, что я нахожусь под защитой короля Англии, и из-за одного этого те вещи, которые рисовало мне мое воображение, совершенно немыслимы. Если бы эти люди и вправду обращались со мной так, как я говорю, их всех нужно бы было расстрелять, с чем я был совершенно согласен. Доктор Филлипс и доктор Джонс дали мне слово чести, что в мою пищу и лекарства не добавляют никаких ядов, и заставили меня подтвердить это в письменном виде.

За время моего заточения я получил не менее дюжины слов чести от разных людей, в том числе и от офицеров королевской гвардии. Король Италии (зная о неизбежной капитуляции) за день до выхода своей страны из войны дал слово чести, что этого никогда не произойдет. Таким образом, это было ложное слово чести. Я догадываюсь, чем объясняется столь странное поведение короля Италии, – его так же ввели в состояние частичного помешательства.

Доктор Джонс уверял меня, что состояние моего сердца объясняется исключительно малоподвижным образом жизни. Он посоветовал мне играть с ним в мяч и заняться физическими упражнениями. Я, впрочем, отказался. Шум, окружавший меня, стал еще сильнее, и мне предложили ездить в деревню. Избавиться от шума в моем доме было нельзя, а в деревне, где царили тишина и покой, я вполне мог заняться необходимыми упражнениями. Во время этих поездок шофер постоянно останавливал машину в таких местах, где мне приходилось подниматься по склону холма. Меня даже возили в горы. Подъемы по склонам гор конечно же, как считали мои враги, были особенно полезны для моего сердца. С огромным трудом мне удалось добиться, чтобы меня возили только по равнинным дорогам. И даже на таких дорогах мне приходилось постоянно останавливаться, чтобы отдышаться, и это при том, что я ходил еле передвигая ноги.

Когда я уже не мог пройти даже самое короткое расстояние без того, чтобы сердце у меня не заколотилось в груди как бешеное или я не ощущал глубочайшей усталости, приехал доктор Скотт, специалист по заболеваниям внутренних органов, имевший чин генерала. Исследовав мое сердце, он заявил, что оно находится в прекрасном состоянии. И он порекомендовал мне заниматься физическими упражнениями, почаще взбираться на гору и тому подобное. У него тоже был привычный для меня стеклянный взгляд. Очевидно, даже врачи удивлялись, что мое сердце все еще бьется, несмотря на то что его несколько лет травили ядом. Доктор Джонс дважды спрашивал меня, не изучал ли я систему врачевания Апофи, с помощью которой организм становится нечувствительным к ядам и травмам. Я всегда искренне отвечал «нет». Это пример того, как они пытались организовать все таким образом, чтобы иметь на все случаи правдоподобное объяснение.