Когда я возвращалась с ведром, оттягивающим руку вниз, я заставала мать, которая трудилась, полируя камень, придавая ему блеск, очищая и обмывая его. Ее красивые руки краснели от работы. Лоб покрывался потом.

– Как ты долго!

– У крана очередь.

– Каждый год одно и то же.

– Лить воду?

– Да, потом принесешь еще.

Одной рукой я хватала ведро за край, другой за дно и расплескивала его содержимое над могилой. Вначале вода создавала в воздухе и на солнце светящийся веер, потом в одно мгновение она разбивалось о мрамор и, поднимая сор и пыль, уносила их долой, как это с ловкостью делает сила донных волн, перескакивающих через дамбу порта, в дни, когда море бушует. Наконец, вода благополучно струилась по желобам, прорытым для этой цели по бокам плиты. Камень, уже хорошо отполированный начинал блестеть.

Она опять бралась за свою работу, а я шла за водой.

Я знала, что, пока меня не было, она плакала и продолжала разговаривать с девочкой. Давным-давно, кажется, она приходила сюда каждый день. Со дня смерти девочки прошло уже шестнадцать или семнадцать лет. Обстоятельства изменились. Она больше не чувствовала потребности приходить так часто, потому что постепенно умерший младенец вновь родился в ней и поселился там навсегда. Она будет носить его в своем чреве до смерти. Тогда мне казалось, что они будут возрождаться бесконечно, вместе. Одна убаюкивала бы другую, счастливые, они играли бы друг с другом в полной гармонии, в благоухании воздушных фрезий, где резвились бы розовые ослы, золотистые мотыльки и плюшевые жирафы. Они бы смеялись, спали, удовлетворенные взаимной и нескончаемой любовью, которой одаривали друг друга.

На кладбище ее ребенок был всего лишь внушительной плитой из белого мрамора. Случалось, что она обнимала камень с глубокой нежностью. В те минуты мне хотелось быть этим камнем и, если понимать шире, быть мертвой. Так она любила бы меня с той же силой, что и ту девочку, которую я совсем не знала и на которую я, по-видимому, была так мало похожа. Я видела себя лежащей среди цветов, прекрасной, безжизненной, а ее – целующей меня.

Когда в лучах солнца, находящегося в зените, камень становился ослепительно белым и чистым, она с безукоризненным вкусом начинала расставлять на нем цветы. Она знала все об их нюансах, формах, деликатных и строгих моментах – о существе цветов. Она составляла из них большой, невероятно красивый, замысловатый или же, наоборот, самый простой и строгий крест. Крест – это не только нечто простое и, как известно, всегда одинаковое – пересечение двух прямых, чаще всего под прямым углом, но это и Шартрский собор. Мать создавала соборы из растений на могиле своей девочки.

Я смотрела на то, что она делает, и знала, что она будет трудиться, пока не получит изящную и четкую композицию, которая была бы в то же время точным выражением ее любви, ее страдания, ее нежности, ее души, наполненной разлукой.

Все эти истории всплывали в памяти, упорядочивались, вызывали воспоминания о других историях, более старых или более поздних, более коротких или более длинных, о коротких эпизодах или разворачивающихся на многие годы сценах из жизни.

Девочка, которая вновь медленно оживала на диване доктора, была другой, нежели девочка, которую я помнила во время ее болезни (то есть приблизительно начиная с рассказа о неудавшемся аборте матери до начала психоанализа). Одна была послушной, полной любви к матери, постоянно следящей за своими дефектами и ошибками с целью исправить их, не имеющей собственного мнения, позволяющей, чтобы ею постоянно руководили. У другой девочки, наоборот, был свой взгляд, и еще какой! Ее глаз ясно и даже строго глядел на мать и на все, что ее окружает. Глаз видел мать, принуждающую ее съесть извергнутый из желудка суп, мать, полностью отдающуюся вульгарности той бедной старухи из Жеана Риктуса, мать, орущую на лестнице швейцарской дачи, мать, с невиданным остервенением и силой придвигающую мебель к дверям, мать, обнимающую камень на кладбище, мать, рисующуюся перед ней, очень маленькой девочкой, а также перед вечно покорной публикой. Ее глаз был особенно чувствителен к внутреннему Нечто, которое так тревожило этот глаз – глаз, который увидел Нечто внутри своей матери.

Никто не способен прочувствовать внутреннее Нечто. Оно может быть распознано, только если является сумасшествием или гением. Но между этими двумя полюсами, когда Нечто – это воображение или фантазм, нервный кризис или занятие цветами, знахарь или врач, колдун или священник, актер или одержимый, – можно ли его определить? Трудно сказать. Но я чувствовала (если даже не осознавала этого), что питала недоверие к матери. Она хотела убить меня, но промахнулась – она не должна была начинать все сначала. Я была авторитарной, но истерзанной личностью, не соглашавшейся идти ни по одному из предложенных путей. Что может поделать девочка, будь она даже сама авторитарной, против властной, обольстительной, подспудно помешанной взрослой, которая к тому же ее мать? Как можно тщательнее замаскировать свои орлиные перья и превратиться в голубку, сохраняя при этом свою настоящую природу. Я играла в эту игру с таких ранних пор и такое длительное время, что забыла о собственном удовольствии от охоты, завоевания, свободы. Я думала, что зависима, а была мятежной. Я была такой с рождения. Я существовала!

Пока в полной мере я не понимала смысла моего открытия, я только знала, что у меня был собственный характер и что он был довольно «неудобным». Я понимала, почему дрессировка была столь жесткой и напряженной. Во мне были самостоятельность, тщеславие, любопытство, чувство справедливости и жажда удовольствия, которые не соответствовали роли, которая была мне уготована в моей семейной среде. Чтобы подавить все перечисленное или позволить ему проявляться лишь в приемлемой для семьи степени, надо было бить сильно и долго. Это было проделано на совесть. Единственным нетронутым оставалось мое ощущение Нечто. В глубине своего существа я всегда знала, что мать была больной, и в центре огромной сферы моей любви к ней было бесчувственное сердце, наполненное боязнью и презрением в сочетании с тщеславием.

Теперь, когда мне стали известны некоторые из моих дефектов, я была способна приблизиться к ней, чего никогда до этого не делала. Дефекты защищали меня лучше, чем добродетель. Я уже не боялась ран, которые мне наносили, они служили мне доспехами. Я видела, как она мается в собственных страданиях, я видела ее с противным вздутым животом, с тем дополнительным грузом. Она волочила за собой этот стыд всегда – всю жизнь. Я видела ее в двадцативосьмилетнем возрасте, когда должна была родиться я, – молодой, с белокуро-рыжими волосами, зелеными глазами, красивыми руками, страстью, которую она носила в душе, с потребностью в огромной, как небо, любви, с ее даром, с ее талантом, очарованием, интеллигентностью и с тем проклятым зародышем, который развивался, возвращая ее в ненавистную действительность. Она – та молодая женщина, которая упустила свою жизнь, растратила сокровища. Ибо ее религия была непререкаема: в случае развода никогда не принимать любовь мужчины, не ощущать сильных рук, которые бы убаюкивали, ласкали ее, теплой кожи, прижавшейся к ее коже, прохладных губ, которые бы гасили пламя, сжигающее ее. Никогда! К тому же сознание принадлежности к своему классу запрещало ей добывать средства к существованию, развить свой ум дальше границ, позволительных женщинам. Она могла бы быть гениальным хирургом, вдохновенным архитектором… Запрещено! Так что хотя бы из этой девочки, которую она произвела на свет, девочки, такой непохожей на ту – другую, первую, замечательную, ту – мертвую, надо было сделать что-нибудь исключительное. Надо было, чтобы эта девочка – «кандидатка» с розовыми щеками – раз уж не сумела умереть, чтобы понравиться ей, стала тем, кем не удалось стать ей: святой, героиней, кем-то совершенно не похожим на других. Наподобие фей, которые оставляют дары в колыбелях новорожденных принцев, моя мать дала мне при рождении смерть и безумие. Сколько раз в детстве она протягивала мне руку помощи, чтобы я исполнила ее желание! Каждый раз я отвергала эту протянутую руку, которая могла вывести меня на берег ее любви. Я хотела любить ее, но по-своему. Я отказывалась подчиниться зловещим или безумным ухищрениям, которые она мне предлагала. Каждый раз, когда я видела, как она делала этот жест, я укрывалась за глупостью, покорностью или хныканьем, что выводило ее из себя и вызывало в мой адрес саркастические высказывания: «Ты безвестная жертва» или «Ты мученица из 24 номера!» (так как мы жили в доме 24), ничтожная мученица, вот так! Когда я разочаровывала ее особенно сильно, она звала меня по фамилии, фамилии отца, давая мне понять, что у меня не та кровь, которая у нее, что я никто. Чтобы нравиться ей, я не давала застать себя в героической позе, своего рода религиозном самоубийстве, самопожертвовании, которое очистило бы ее от всех грехов, утешило бы ее невыносимую разлуку. Я ни за что на свете не хотела быть Жанной Д’Арк или Бланш де Кастиль. Мне оставалось лишь сплющиваться, как клоп. Что я и делала, пока не стала клопом.