Лени все ехала — то вверх, то вниз, — петляла, взрывая сугробы, объезжала гнилые валежины. Приходилось смотреть в оба, так что Лени ни о чем другом не думала и ничего не чувствовала.

На гребне холма снегоход вильнул, забуксовал. Лени сбросила газ, поехала медленнее. Остановилась.

Огляделась по сторонам, хватая ртом воздух сквозь прорези в неопреновой маске. Заснеженные пики гор, бело-голубые ледники, черный гранит.

Дрожа от холода, Лени слезла со снегохода. Наклонив голову от ветра, расстегнула рюкзак, надела снегоступы, отвела снегоход под раскидистое дерево (все ж укрытие, пусть и сомнительное) и накрыла брезентом. Дальше не проехать, придется пешком.

Небо понемногу светлело. День прибывал с каждым вдохом.

Тропа сузилась, повернула в гору. Полмили спустя Лени заметила на снегу комок замерзшего овечьего помета и пошла вверх, по следам копыт.

Достала бинокль, оглядела раскинувшиеся вокруг белые просторы.

Вот они. Бежевые бараны Далла с большими изогнутыми рогами бредут по высокому гребню, осторожно переступая копытами по заснеженным камням.

Лени медленно двинулась вперед по узкому хребту, вошла в пролесок. Здесь тоже были следы копыт, они вели на застывшую реку.

И свежий помет.

Значит, бараны пересекали реку здесь, выбивали копытами ямки, поднимали брызги. На поверхности реки торчали льдины, прыгали, как поплавки; окружающий плотный лед удерживал их на месте.

На льду лежала старая валежина, раскинув застывшие сучья, под которыми кое-где уже виднелись промоины.

По льду мела поземка, прибивалась с одного бока к валежине, уносилась крошечными вихрями к другому берегу реки. На прогалинах, где ветер сдул снег, блестел потрескавшийся серебристо-голубой лед. Лени знала, что здесь переходить реку небезопасно, но на поиски другого места понадобилось бы еще несколько часов. Да и кто знает, удастся ли его найти? Она ведь ехала сюда не для того, чтобы повернуть обратно ни с чем.

Лени поплотнее затянула рюкзак, привязала к нему ружье, сняла снегоступы и тоже привязала к рюкзаку. Смерила взглядом валежину, которая была фута два в обхвате, с облупившейся кое-где корой, заснеженная и обледеневшая, глубоко вздохнула и поползла по стволу на четвереньках.

Мир сузился до размеров бревна, расширился до пределов реки. Шершавая обледенелая кора впивалась в коленки. Лед трещал, как автоматная очередь.

Лени не отрываясь смотрела на валежину.

Вот он. Другой берег. Ни о чем другом сейчас думать нельзя. Ни о треске льда, ни о бегущей под бревном ледяной реке. И уж точно нельзя представлять, как падаешь в воду.

Дюйм за дюймом она ползла вперед. Ее хлестал ветер, засыпал снег.

Лед трещал. Сильно. Громко. Валежина осела, проломила перед ней лед. Брызнула вода, потекла на лед, собралась в лужицы, поймала скудные лучи рассвета.

Бревно затрещало, просело глубже, с глухим стуком ударилось обо что-то.

Лени вскочила на ноги, вытянула руки, поймала равновесие. Казалось, валежина дышит под ней.

Лед снова затрещал. На этот раз оглушительно.

От берега ее отделяло от силы футов семь. Она вспомнила о маме Мэтью, обглоданное зверями тело которой нашли в нескольких милях от того места, где она провалилась под лед. Да уж, падать в реку не хочется. Кто знает, где тебя найдут. На Аляске вода повсюду, она открывает то, что должно оставаться в тайне.

Лени медленно подвинулась вперед. Приблизившись к берегу, спрыгнула с бревна, взмахнув руками, словно усилием воли могла полететь, и рухнула на заснеженные камни.

Кровь.

Она ощутила теплый металлический привкус во рту, почувствовала, как капля крови сползла по замерзшей щеке. Ее вдруг пробрала дрожь: одежда вымокла, — то ли от пота, то ли от брызг воды, но перчатки намокли лишь сверху, ботинки тоже, те и другие были водонепроницаемыми.

Лени медленно, с трудом поднялась на ноги и оглядела себя: не поранилась ли. Ага, слегка оцарапала лоб и прикусила язык. Намочила обшлага куртки, да еще, кажется, за шиворот попали брызги. В целом же ничего страшного.

Лени перевесила рюкзак, отвязала ружье и тронулась в путь, то и дело оборачиваясь и поглядывая на реку. Она шла по следам копыт и помета, взбираясь все выше и выше по скалистым уступам. Здесь, наверху, царила мертвая тишина. Все окутывала дымка падавшего снега и пара изо рта Лени.

Вдруг послышался треск. То ли хрустнула ветка, то ли баран поскользнулся, чиркнул по камню копытами. Лени учуяла мускусный запах добычи. Втиснулась меж двух деревьев, вскинула ружье.

Посмотрела в прицел, увидела барана, взяла на мушку.

Дышала ровно.

Выжидала.

Спустила курок.

Баран не издал ни звука. Идеальный выстрел, точно в цель. Жертва не мучилась. Баран рухнул на колени, завалился набок, скользнул вниз по каменистому склону и замер на краю уступа.

Лени побрела по снегу к добыче. Ей хотелось как можно скорее разделать тушу и спрятать мясо в рюкзак. Формально это браконьерство (сезон охоты на баранов осенью), но пустой холодильник есть пустой холодильник. Она на глаз прикинула, что баран потянет где-то на сотню фунтов. Долгонько же она будет возвращаться к снегоходу с такой ношей.

* * *

Лени рулила на снегоходе по длинной белой подъездной дорожке к дому. На ручку газа сильно не жала, ехала медленно. Здесь она знала каждый уклон и поворот.

За последние четыре года она росла, как всё на Аляске, сама по себе. Волосы теперь доходили почти до пояса (Лени не видела причины их стричь) и приобрели густой оттенок красного дерева. Пухленькое детское личико похудело, веснушки вылиняли, и молочная белизна кожи подчеркивала бирюзу глаз.

В следующем месяце отец вернется домой. Последние четыре года он жил по правилам, установленным Томом Уокером и Марджи-шире-баржи. Пусть неохотно и зло, но делал, как они «советовали». Каждый год после Дня благодарения (обычно как раз в ту пору, когда его снова начинали мучить кошмары, когда он принимался бормотать себе под нос и ввязываться в драки) отец уезжал на нефтепровод в Норт-Слоуп. Зарабатывал неплохо, каждую неделю присылал домой деньги. А они на эти деньги обустраивали хозяйство. У них теперь были козы, куры, алюминиевая рыбацкая плоскодонка и целый огород в куполообразном парнике. «Фольксваген» сменили на вполне рабочий пикап. В старом же автобусе обитал старик-отшельник где-то в лесу в районе Мак-Карти.

Жить с отцом не стало легче, он был все так же раздражителен и неуравновешен. Мистера Уокера ненавидел лютой ненавистью, взрывался по малейшему поводу (или если перепьет виски с Чокнутым Эрлом), но при этом ему хватало ума понять, что Том Уокер и Марджи-шире-баржи за ним внимательно следят.

Мама по-прежнему спрашивала у Лени: «Ему ведь лучше, правда? Как думаешь?» Да Лени порой и сама в это верила. А может, они просто приспособились к такой жизни, как куропатки, которые белеют к зиме.