Что-то не то случилось с телом.

– Погоди, – тянет Уэсли.

– Я все еще чувствую себя ужасно из-за этого, – паровым катком несется на него Джемма. – Но если вы двое, типа, уже встречаетесь? Если да, думаю, оно того стоило. – Она чуть ли не прижимается к экрану в попытке разглядеть получше. – Вас плохо видно. Можете там свет включить или что?

Ее тоже становится плохо видно; у меня резко сужается поле зрения, и Джемма теперь – всего лишь размытое цветное пятно. В груди холодно, точно там целый айсберг, несмотря на невыносимый жар, сжигающий щеки. Пытаюсь сконцентрироваться на чем-то – сделай вид, что все нормально, нормально! – но разум не слушается, отключаясь. Я не могу сконцентрироваться из-за паники. Вся концентрация ушла на панику. И от этого лишь паникую еще больше.

– Мэйбелл? – Уэсли подходит ближе, я чувствую его присутствие, и все же меня здесь уже нет. Я, точно воздушный шарик, улетаю высоко-высоко, небо становится все больше, шире, пока наконец не вытесняет реальность, наклонив землю подо мной на девяносто градусов.

– Э… эм. – Сколько разных звуков повсюду, как соединить их в одно целое? – Подержи. – Отдаю ему телефон, выключая из сознания громкую болтовню Джеммы. Не знаю, зачем я отдала ему свой телефон. Просто надо бежать, бежать отсюда.

Я иду, неважно куда, куда угодно. Сначала одна нога, потом другая, получаются шаги, дыхание вылетает рваными облачками. Хлипкий фундамент моей новой жизни, которую я только-только начала строить, уже пошатнулся. Не знаю даже, иду я медленно или бегу, потому что ног не чувствую вовсе, кружась где-то вне тела, выше, выше в небо. Ноги не выдерживают моего веса, так что я сажусь и пытаюсь уговорить душу вернуться обратно в оболочку. Ну давай же, спустись сюда, спустись обратно.

Буду сидеть здесь и превращусь в естественную мумию. Через тысячу лет они меня найдут, и кто-нибудь, глядя на мои скукоженные останки, скажет: «Может, она была кем-то важным». Они придумают мне имя, личность – это и будет моим посмертным вкладом в историю.

Зажмуриваюсь, сосредотачиваюсь на том, как дышать. Вокруг меня больше никого, только полевые цветы и ветер, и я шевелюсь очень, очень осторожно, чтобы меня не унесло в открытый космос.

Полевые цветы вокруг колышутся и вздыхают.

– Мэйбелл? – зовет ветер.

Замолкает, но вскоре снова спрашивает:

– Ты в порядке?

Как же мне хочется, чтобы хотя бы раз вселенная подарила мне что-то хорошее, но без неизбежных побочных эффектов. Уэсли только-только начал открываться мне. Заботился, не ворчал, говорил, слушал. Как друг. А теперь, когда он узнал мой секрет, просто хлопнет дверью перед носом той дружбы, которая могла появиться, и снова превратится в того замкнутого мужчину из начала апреля. Он не захочет иметь со мной дел. Я все испортила.

– Пока ты не ответила, – продолжает ветер, – просто знай, что не обязательно говорить «да».

Склоняю голову набок и вижу, что ветер подлетает ближе. Для своего размера он очень нежен, мягок, точно пух, но в тихом омуте… Он прячется в лесу, чтобы побыть в одиночестве, и одновременно скрывает правду о сокровищах, продолжая поход, чтобы как раз не оставаться одному. Отдает свою спальню незнакомке, позволяет ей носить свою цепочку, рисует ее выдуманное кафе с несколькими неточностями, которые с тех пор стали самыми настоящими и необходимыми.

– Эй… – Он садится рядом, склоняясь над моим распластанным телом. Звездочки сияют вокруг, точно нимб. – Куда-то собралась без меня, Пэрриш?

Смотрю на него под жалобный стук сердца, и белая шипящая пустота понемногу успокаивается, пока я постепенно прихожу в себя.

– Не знаю.

Он ложится рядом.

– Я тебе не рассказывал, почему хочу открыть приют для животных?

Не рассказывал.

Теперь я удивляюсь, почему не спросила сама.

Уэсли рассказывает мне о своем детстве, о родителях и целой куче братьев – идеальная семья, все живут на ферме. Но даже в такой совершенной семье, как с картинки, где родители все делали правильно, он все равно чувствовал себя чужим. А какие споры были по поводу его «вегетарианского периода», который «при жизни на ферме просто нереалистичен». Они разводили коров, и Уэсли впервые помогал принимать роды в семь лет. Руби, так он ее назвал, он сам растил, кормил молозивом из бутылочки и очень привязался. В два года ее отправили в дойное стадо, но она любила Уэсли и прибегала к нему, как собачка, когда он звал. Он был ее человеком.

Когда Уэсли исполнилось двенадцать, родители сказали, что пришла пора Руби их покинуть. Она уже давала не так много молока, так что они решили отправить ее на убой. Уэсли души в Руби не чаял, она была его коровой. Как он плакал, умолял оставить Руби ему и расстроился так сильно, что у него пошла носом кровь. Его мама сдалась и сказала, что он может оставить ее. Но через неделю Руби уже не было.

– Я потерял над собой контроль. Но мама объяснила, что они нашли Руби хороший дом на севере штата.

Я моргаю.

– Да. Она расстроилась, но фермерство – это бизнес, и дойные коровы, которые не производят молока, просто деньги на ветер. Так или иначе, позже я узнал, что на самом деле означает «ферма на севере штата», и… и теперь я хочу сделать такую ферму здесь.

Сердце будто вырвали из груди.

– Уэсли, – спокойно произношу я, хоть мне и требуется все самообладание, чтобы не стиснуть его в объятиях, крепко-крепко, до хруста. Пусть, и, похоже, уже прошло достаточно времени с тех пор, раз он может говорить об этом достаточно отрешенно.

– Да?

– Я найду тебе тысячу пожилых петухов. Буду ездить по фермам и красть таких, как Руби. – Распахиваю руки, обводя пространство вокруг: – Повсюду здесь будут коровы.

Уэсли разражается хохотом.

– Наверное, это самое милое, что ты мне когда-либо говорила. Похоже, тебе уже лучше. – Он возвращает мне телефон. – Я сказал твоей подруге, что ты ей завтра перезвонишь.

Вот уж чему не бывать.

– Спасибо. Хотя она мне не подруга.

Чувствую, что он хочет многое спросить, но из вежливости молчит.

– Больше не убегай так, хорошо? От меня все равно не сбежать.

– Прости. – Меня затапливает новой волной смущения. Просто чудесно. – Не знаю, что произошло.

– А я знаю. – Он садится, внимательно смотрит на меня. – Думаю, у тебя была паническая атака.

Паническая атака. Ничего себе.

– Так это была она? Никогда прежде со мной не случалось. И что-то они мне не нравятся.

Он дергает уголком губ – знакомый намек на улыбку.

– У меня панические атаки постоянно.

– Правда? Ни разу не видела тебя в таком состоянии.

– Видела, конечно. Некоторые проходят незаметно для глаз. Другие я стараюсь маскировать… – Он запрокидывает голову назад, задумавшись. – Стремлением спорить, так ты вроде бы тогда сказала. Одна из причин, почему мне нравилось передавать записки – потому что так гораздо проще сказать то, что я хочу, не переходя к спорам. Это от нервов.