Механик закашлялся. Лука замер.

– Проснулся, Чудо-мальчик? Нужна добавка морфия?

Действие морфия и вправду кончалось. Боль, фантомная и реальная, отказывалась умирать. Феликс чувствовал, как она искрит в пустом пространстве у его правой руки, вскипая, становясь всё горячее и горячее под повязкой. Вскоре от её жара Феликс начнёт потеть.

Новая доза морфия заберёт боль, но она же принесёт с собой сон. Нельзя упустить шанс добраться до телефона только потому, что парочка нервных окончаний не желает смириться с собственной смертью.

– Нет.

– Как знаешь, – Лука стащил второй ботинок, утягивая первый на культурное расстояние от лица Феликса и размещая оба рядом с кроватью. – Я собираюсь разведать ситуацию на кухне. Притащу тебе кусок ветчины или ещё что.

Феликс проследил, как мозолистые пятки Победоносного выскользнули за дверь. Он подождал секунду, и ещё одну, и ещё… но больше в комнату никто не заходил.

Он остался один.

Только по звуку невозможно было сказать, пуст ли коридор. Этот дом был похож на старика – каждый сустав скрипел и хрустел. Это охранники бродят по половицам за дверью комнаты? Или годы морозных зим обрели голос? Или призраки животных блуждают рядом со своими увековеченными головами?

Мысль о том, как по коридору чинно разгуливают рыси, а лоси сбивают бархатистыми отростками рогов стопки романов с книжных полок, вызвала у Феликса улыбку. Непривычное чувство, словно трещина на щеках. Она исчезла, стоило скатиться с носилок (БОЛЬНО) и по столбику кровати подтянуть себя в вертикальное положение (ЕЩЕ БОЛЬНЕЕ). Когда Феликс поднялся, он сразу понял, что этого делать не стоило. Ноги были мягкие, как желе, а пол с каждым шагом кривился под невероятными углами. Комната была маленькой – три, может, четыре шага в длину, – но расстояние, которое должно было занять пару секунд, превратилось в путешествие на несколько минут. Путь его пролегал окольно, он использовал любую опору, которую удавалось поймать здоровой рукой: стены, углы шкафов, приставной столик с неоконченной игрой в шахматы.

Феликс был всего в полушаге от двери, когда его равновесие пошатнулось. Руки мазнули по воздуху в попытке отыскать что-нибудь – хоть что-нибудь, – чтобы удержаться, но поймали лишь край шахматной доски. Тридцать две фигуры – короли, королевы, кони, пешки – застучали по полу. Феликс упал вместе с ними. Соприкосновение с полом выбило дыхание из лёгких. Он лежал оглушённый, среди рассыпавшихся шахматных фигур и зловония ботинок.

– Феликс?

Он поднял взгляд и увидел девчонку – Яэль, – стоящую в дверях, чистую, свежевымытую. Влажные волосы, почти прозрачные, окаймляли лицо. Засохшая кровь и многодневная грязь исчезли, как и все засохшие царапины. Синяки приобрели менее насыщенный зеленоватый оттенок. Даже одежда её стала мягче: мешковатый вязаный свитер, похожий на те, что делала мать Феликса. Когда-то давно. Рукава его были слишком длинными, тёрлись о костяшки пальцев девчонки, пока она помогала Феликсу сесть.

– Что случилось? – глаза её осмотрели последствия шахматной катастрофы и обратились к парню. (Такие печальные. Такие яркие. Слишком печальные. Слишком яркие). Видела ли она его? Знала ли, что Феликс сделал? Что планировал сделать?

Не смотри на дверь. Не думай о телефоне за ней. Легче решить, чем сделать. Было ли ей так же трудно – этой волчице в шкуре Адель – прятаться у всех на виду? Что происходило под маской лица Адель, глаз Адель, когда они остановились на привал в вечерней пустыне, когда Феликс рассказывал, как сильно она нужна семье? Когда девушка подняла свой П-38 и опустила его – с силой, до крови – на его череп?

Феликс стиснул зубы. Эхо обоих пистолетных ударов собиралось на границе его челюсти.

– Я пытался ходить.

– О, Феликс… – Губы Яэль сжались в линию, полные чувств, о которых он мог лишь догадываться: Стресс? Подозрение? Сожаление? – Ты только что пережил серьёзную травму. Тебе нужен отдых.

– Сложно отдыхать, когда вокруг… творится такое, – Не смотри на дверь. Не думай о том, что штандартенфюрер Баш ждёт твоего звонка. – Мне не нравится сидеть сложа руки. Никогда не нравилось.

– Я понимаю. Хотя я бы не назвала восстановление после ампутации «сидением сложа руки». – Она изучающе посмотрела на него. Губы сжались плотнее. – По крайней мере, твоё лицо выглядит лучше.

– Твоё тоже. Если, конечно, оно твоё. – Слова ужалили, слишком близки они были к тому, что на самом деле чувствовал Феликс. Искренность, буйный нрав. Он не должен позволять девчонке видеть такие бурные эмоции. Настала его очередь взять их под контроль и превратить в то, что она желала услышать. – Эту деталь сложно отследить.

– Это лицо не моё, но и не чужое. – Яэль прочистила горло. – Знаю, я многое должна объяснить. Как много эсэсовцы рассказали тебе обо мне?

– Только то, что ты можешь манипулировать своей внешностью. Они были не особо разговорчивы, – вспомнил Феликс. – Допрос был в основном односторонним. Скорее, там не было сторон. Они пытались выбить ответы, которых я не знал. Я мог рассказать только о собаках, я… я не собирался… – ложь, ложь, всё ложь, – но было так мучительно, и я так хотел, чтобы боль прекратилась.

– О собаках?

– На твоей руке. – Он кивнул на рукав свитера. – Татуировка.

– Это волки, – Яэль закатала вязаные узлы пряжи на предплечье, чтобы показать ему.

Да, волки. Теперь, вблизи, он мог рассмотреть их лучше.

– Волки – любимые животные Гитлера, – сказал ей Феликс.

Тошнотворный факт, вываленный по привычке. Когда они были младше, Адель вбивала это знание всем, кто готов был слушать, выпячивая грудь от гордости, что название духовного животного фюрера созвучно с её фамилией. Это совпадение вызывало у одноклассников трепет, и они охали и ахали на школьной игровой площадке.

Реакция Яэль была другой.

– У нас с ним разные взгляды на этих животных. – Она снова опустила рукав.

– Сожалею. – Очередное рефлекторное, жгуче-желчное слово. (Почему Феликс должен сожалеть?) – Адель часто хвасталась этим. Но я полагаю, ты и так это знаешь.

– Я меняющая кожу, а не медиум. – Девчонка наконец-то оторвала взгляд от Феликса и принялась подбирать шахматные фигуры. – Хотя это сделало бы миссию намного легче. Я изучала твою сестру целый год: запоминала школьные успехи, привычки, записи из Гитлерюгенд. Я запоминала каждый кусочек информации, который могла найти, о тебе и Мартине, о маме и папе. О вашей семье я знаю больше, чем о своей.

Мартин. Мама. Папа. Голос девчонки изменился – он был более хриплым, чем у его сестры, – но эти имена по-прежнему произносились с налётом интонаций Адель. Словно она тоже была Вольфом.

Это была неправильная близость: односторонняя, никаких сторон. Из-за неё у Феликса волосы встали дыбом.