А может и вправду там – живые города? Города, в которых, как и в Москве, есть и клубы, и концертные залы, и целые стадионы… Города, по которым Егор может гастролировать со своей группой, которую создаст вместе со встреченными по пути людьми – с группой, которая будет исполнять его песни. Надо только обязательно встретить хорошего ударника… И было бы здорово, чтобы Мишель согласилась отправиться вместе с ним туда, к этим неизвестным городам, в обратную сторону от своей идиотской Москвы.

Егор переставляет тяжелые, как тумбы, ноги; нет, это не он ими двигает – это они двигают им, несут его в противоположном от Поста направлении.

Вереница мертвых тел никак не заканчивается – она простирается до того самого места, где пелена начинает истончаться, становиться прозрачнее… Солнце с того берега пробивается через нее, электризует туман вокруг Егора, он переливается теперь волшебным светом, обволакивает Егора, одевает его в кокон, который сделает его неуязвимым…

И вот наконец начинают проявляться очертания – лес, поломанные зубья многоэтажек, фермы моста… Береговая линия. Егор идет дальше, вперед и вперед, пока не видит это… Это…

Над лесом поднимается солнце – большое, беспримесно красное.

Мост доходит до суши и превращается в железную дорогу, которая просекой внедряется в корявый иссушенный лес.

Рядом с мостом ничего нет…

И тут Егор смотрит вправо. Голова сама повернулась в ту сторону.

Пологий, затянутый тиной берег шевелится.

По нему движутся человеческие фигуры. Они появляются из подобравшегося к грязному пляжу подлеска, шагают к воде, к зеленой ядовитой воде, не боясь и не смущаясь ее, не чувствуя запаха, не чувствуя головокружения, не сомневаясь, не пробуя ее ногой, вступают в нее один за другим – и заходят все глубже, глубже – по пояс, по грудь, по шею – не делая никаких попыток плыть, никак не выказывая боли – хотя эта зеленая жидкость должна жечь кожу уже с первого прикосновения. Они заходят в воду с головой и пропадают в ней… Один, еще один, еще… Десяток, другой; А через некоторое время… Всплывают… Неподвижные.

Разбухшие. Похожие не бакены. На лягушачью икру.

Мертвецы.

1.

Он выходит из арки, устроенной внутри арены – выходит как гладиатор, которому предстоит смертный бой.

Целый стадион народу. Полные трибуны. Свет от прожекторов слепит глаза, лучи бродят по толпе, и куда бы не упали разноцветные пятна – везде вытянутые руки, к нему, к Егору протянутые руки.

Люди кричат ему: «Егор! Егор!»

Гитара болтается у него за спиной, будто автомат, ремень перехватывает грудь наискось. Он останавливается посередине арены, поднимает руку вверх – и трибуны принимаются визжать от восторга.

Егор опускает руку – и вопли смолкают: все знают, что это значит. Он просит тишины, потому что только в абсолютной тишине эта песня – его главная песня – прозвучит правильно.

Егор притрагивается к струнам, и они начинают петь многоголосием. А самому ему остается только подпевать:

Трибуны подпевают в тысячу глоток: «Разобьемся! Исправимся!», а потом снова начинают скандировать его имя: «Егор! Егор!». Прожектор, описав круг по раскрытым ладоням, по тысяче светлячков – фонариков от мобильных телефонов, которыми люди качают в такт его музыке – выцеливает самого Егора, лупит ему миллионом свечей точно в глаза. Женские голоса просят его:

– Егор! Егор!

Стадион растворяется, тает, меркнет. Егор повторяет, не желая его отпускать.

– Разобьемся… И справимся…

– Говорит. Заговорил!

– Он и до этого говорил уже.

– Егор! Ты слышишь нас? Егор! Вон, у него глаза под веками ходят. Дай нашатыря еще!

Нашатырная вонь через ноздри хлещет Егора сразу куда-то по лобным долям мозга, и стадион, полный фанатов, пропадает в никуда. Остается только прожектор – склоненная над ним, направленная ему прямо в глаза яркая лампа, и два лица – его матери и лазаретной заведующей Фаины.

– Нет. Подожди, подожди… Надо запомнить…

Надо запомнить слова этой песни – совершенно гениальные слова, слова песни, которая навсегда станет его визитной карточкой, песни, с которой он будет колесить по просторам огромной страны, везде и всегда собирая целые стадионы, которые и будут приходить, чтобы услышать вживую легендарную песню, гимн целого поколения, хотя бы раз…

– Бредит.

– Да слава богу, что хоть глаза открыл!

– Впереди яркий свет… Мы летим на него…

Егор лопочет последнее, что не выветрилось еще из его головы, цепляется за эти бессмысленные слова из последних сил, а все остальное в это время вымывает, уносит куда-то в никуда – и остаются только они, только эти голые бессвязные слова про свет. Стихают последние аккорды. Мелодия забыта тоже.

Больничная палата.

Мать.

Что случилось?

Егор закрывает глаза, старательно зажмуривается, потом снова открывает их.

– Егор! Ты узнаешь меня? Понимаешь, где ты?

– Да, мам. Все нормально. Отстань.

Она хмурится, но не возражает. А Егор, подумав, тянет руки – в вены воткнуты катетеры капельниц – к карманам. Карманов нет, куртки нет, портков нет, он лежит под колким казенным одеялом в одних семейниках. Он беспомощно спрашивает:

– А телефон где?

– Бредит, говорю же.

– Ладно, Фая. Дадим ему отдохнуть.

– Не надо мне отдыхать! У меня телефон был! Где он?

– Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо…

Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата находится, закатываются за горизонт.

2.

– Мишка, Миш! Мы на улицу идем!

Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто младший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они давно запутали. Поэтому Мишель их различает по родинке: у одного – слева на щеке, у другого – на правом виске. Левый и правый. Левый – Женька.