Как-то раз Сильвестр заявился к царю и, вытянув от злостигубы в ниточку, процедил, что оборотистые немцы надруковали[21] и в Швеции, и вНеметчине, и в Польше особенные книжки, где подробно описывают, что именнотворят варвары русские в блаженной стране Ливонии. Даже рисунки приложены,которые Московскому государству не в честь. На тех рисунках татары, одетые вшкуры, привязывают к деревьям молодых красавиц и расстреливают их из луков,соперничая друг перед другом в меткости, до тех пор, пока девицы не становятсяпохожи на безобразных ежей!

– Во поганцы! – возмущенно хлопнул себя по коленям ИванВасильевич. – Во вруны! Я ж говорил – от германцев все наши беды. Что жподелаешь, Сильвеструшко, надобно терпеть. У Руси в мире нет друзей, однивраги. И такую вот напраслину придется нам вечно выносить. Мы с тобой помрем, идети наши, и внуки, а проклятые иноземцы все будут лить грязь на Русь идруковать свои поганые книжонки. Да и хрен с ними! Мы ведь и сами с усами. Тывон тоже Печатный двор завел на Москве – так и напечатай про них чего-нибудьстоль же забористое. Что ж это твой Иван Федоров одни только буквари ладит?Надо ему и на пользу победе постараться! Государь-то свейский, Густав Ваза, вроссуд скажем, а не в укор, ну какого он царского рода? Неведомо откуда вСтекольну пришел, палой животиною торговал для наживления деньжат… Небось обхохочетсянародишко, когда пропишем про него такое да пустим в книжку!

Сильвестр прошипел:

– Худо, государь, когда демоническая гордыня и заносчивостьбеспрестанно берут верх над здравым смыслом! – и удалился, провожаемыйиздевательским смешком царя.

* * *

Анастасия, узнав об этом разговоре, тихо улыбнулась иласково погладила по голове государя-Иванушку, словно любимое и разумное дитя.Он перехватил ее руку и прижал к губам. Анастасия задрожала, когда жаркие губыкоснулись ладони, усы щекотнули запястье. Заметила знакомое нетерпение вовзгляде мужа и хотела остановить его, что-то сказать, но не успела.

Мгновенно были забыты все дела, все заботы и печали. И онатоже забыла обо всем, счастливая властью, которую получала в такие минуты надэтим человеком. Но блаженное ощущение внезапно переросло в боль – да такую, чтоАнастасия впилась зубами в ладонь, глуша крик, рвущийся из груди. Муж ее,решив, что она вместе с ним ловит самоцветные брызги плотского наслаждения,прижался еще крепче, и тут она лишилась сознания.

Очнувшись, долго смотрела на трепетанье свечей, недоумевая,зачем их зажгли. Когда царь пришел к ней, на дворе стоял белый день… Неужелиони столь долго любились?

Все тело затекло, но, когда Анастасия попыталасьповернуться, боль рванула низ живота, да такая, что царица не сдержала крика.

В то же мгновение нависло над ней испуганное, бледное,словно бы съежившееся лицо Линзея, а рядом – столь же бледные лица Юлиании иИвана Васильевича.

– Что со мной? – прошелестела Анастасия, чувствуя такуюслабость, что еле могла двигать губами. И холодно было ей – так холодно, чтосотрясала дрожь. В то же время она едва шевелила руками и ногами, даже дышатьбыло трудно от тяжести наваленных на нее пуховых одеял.

Внизу живота лежал студеный ком. Из погреба, с ледникапринесли, что ли? Но зачем?

– Государыня потеряла много крови, – тряся губами, словно иего бил озноб, вымолвил Линзей. – Ни в коем случае не следовало…

Он осекся.

– Чего? – круто заломил бровь Иван Васильевич. – Неследовало – чего?

Линзей дрожал и молчал, отчаянно заводя глаза, словно и самбыл недалек от обморока, а не только лишь царица Анастасия Романовна. Юлианиякраснела и отводила глаза.

– Н-ну? – с выражением, не предвещавшим ничего доброго, ИванВасильевич сгреб Линзея за черный балахон. – Молчишь? На дыбе заговоришь. Надыбу желаешь?!

Линзей пустил пену изо рта и, ошалев от страха, принялсянесвязно бормотать, что Анастасия Романовна после родин тяжко хворает поженскому своему естеству. Наросла-де в царицыном теле некая зловредная опухоль,коя и понужает крови отходить постоянно. Для облегчения состояния государынипотребно… вернее, не потребно… то есть крайне нежелательно посещение ее ложасупругом. Ну а коли посещение такое все же состоялось, стало быть…

Тут скромница Юлиания не выдержала и бросилась вон изопочивальни. Таким образом весь царский гнев достался бедолаге Арнольфу.

– Что-о? – прошипел Иван. – И ты мне еще будешь указывать,когда с женкой, ребром моим, еться можно, а когда нельзя? Сначала Сильвеструшкасо своими правилами и Божьими неугодствиями, а теперь еще и ты?! А почем тебе,курья душонка, погань иноземская, знать, что наросло у царицы внутри? Ты этосамое нутро у нее щупал? А? Признавайся! Трогал государыню своей немецкойлапою? Говори, сволочь!

Линзей вконец перепугался и завопил заячьим голосом, чтопределов скромности ни разу не преступил, а пользовался лишь опросами царицы иосмотрами, кои проводили ближние боярыни, в числе их – государева невестка.

– Что-о?! – опять выкрикнул царь. – Бабьи сплетни собирал,значит? Юлианию слушал? Да у той у Юлиании небось женское вместилище уже итравой заросло за полной ненадобностью, а она мне через тебя указывать будет,что делать с женой, чего не делать? А может, не токмо бабы перед тобой языкамимели, но и ты перед ними?! Сказывай, кому тайны царевых хворей доверял? Не тыли Курбскому с Адашевым да Сильвестром про антонов огонь сказывал? А? Помнишьпро антонов огонь, сучье вымя?!

Это было последней каплей в чаше выдержки Линзея. Несчастныйнемец простерся ниц и принялся биться головой об пол, выкрикивая в совершенномбезумии, что долг свой знает и никогда не нарушал священную клятву великогоэллинского лекаря Гиппократа, призывающую хранить тайну больного от всех насвете. Но разве он виновен, что даже здесь, во дворце, стены с ушами?Доверительную беседу царя с царицею подслушала нянька покойного царевича,Фатима, нареченная в святом крещении Настей. А поскольку татарка сия была преданакнязю Курбскому от кончиков ногтей до кончиков волос, то и не замедлилаповедать ему этот судьбоносный секрет. Линзей сам видел, как Фатима шепталачто-то князю на ухо в укромном дворцовом закоулке, а Андрей Михайлович дерзкоюрукой щупал ее молодые прелести, причем она выглядела чрезвычайно довольной.Оставив Фатиму, Курбский направился прямиком в Малую избу, откуда все трое, он,Адашев и Сильвестр, явились в опочивальню цареву – крест целовать и клясться вверности!..

Выкрикнув это, Линзей обессиленно умолк. Он был уверен,будто сделал все, что мог, для продления собственной жизни. На самом же деле онсделал все, что мог, для ее прекращения.