– Ладно, – прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. –Иди с Богом.

– Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, – чутьслышно проговорил Бомелий, – вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не тольколекарскому искусству – знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские,могу послужить толмачом…

Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимаялицо в прикрывавшую его ладонь.

В июле 1560 года снова загорелась Москва. Вспыхнуло, какводится, на многонаселенном Арбате, и скоро тучи дыма с «галками» – пылающимиголовнями – понеслись к Кремлю.

Воспоминания о прошлом пожаре, едва не уничтожившем столицуРусского государства, были еще слишком свежи, и страх, охвативший людей,представлял им происходящее гораздо ужаснее, чем на самом деле. Из Кремлябежали кто куда, забыв о домашнем скарбе, чая спасти только жизни. Во дворцесодеялся такой переполох, что царь с трудом смог сыскать десяток человек длятого, чтобы отправить больную Анастасию Романовну, детей и брата с его княгинейподальше от пожара – в Коломенское. Гнали вскачь, потому что ветер беспрестанноменял свое направление, метался туда и сюда, чудилось, во все стороныодновременно. Не раз и не два выпадали такие мгновения, когда чаяли уйти отструй дыма и огня, а оказывались в самом пекле, и насилу удавалось вырваться!

Царицу вывезли из Москвы без памяти, думали уже, чтонеживую, однако в чистом, свежем воздухе великокняжеского села она все-такипришла в себя и даже слабо улыбнулась, услышав звон колокола, приветствующегоее появление. Эту звонницу, как и саму церковь, построили в честь рожденияцаревича Ивана, который стал теперь крепким пятилетним ребенком и судовольствием принимал почести от слуг и народа, сидя в седле перед отцом.Федор, пока слишком маленький и слабый, полулежал на повозке рядом с больнойматерью, дичась назойливых взглядов и криков, и тихонько скулил, дергая за крайбелого царицына убруса, на котором еще остались следы московской гари.

Дворец в Коломенском был слажен довольно бестолково, потомучто здание к зданию пристраивалось по мере надобности. Солидно, красивосмотрелись только передние хоромы государевы, над которыми возвышались трияруса теремов с открытыми гульбищами,[24] по всем сторонам. Кровли былиукрашены гребнями и прапорцами[25] а кровля столовой была устроена красивымчетырехугольным кубом и украшена глобусом с изображением орла промеж льва иединорога. Крытые сени соединяли царские хоромы с трехкомнатными хоромамицарицы, также с обширными теремами наверху. Стряпущая изба отстояла довольнодалеко от жилых палат, и кушанье к столу всегда волей-неволей приносилиостывшее. Впрочем, по причине жары есть горячее никому и не хотелось, а царицапочти не ела вообще.

Она была очень слаба, но все-таки в ее истончившемся лицеиногда появлялись живые краски, и тогда Иван Васильевич начинал сам себяхвалить – за то, что решился-таки проделать этот тяжелый и опасный путь, ибранить – за то, что не решился сделать этого раньше. Анастасии, казалось,становилось лучше в Коломенском с каждой минутой, и у государя впервые за многодней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочноповерил этому приблудному иноземцу, этому нечестивому лекаришке, как его…Бомелиусу, кажись? – который заморочил ему голову складными речами и ослепилсверканием своих одежд. Чертов сын лекарь лишил царя надежды, а теперь надеждаснова ожила в его сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, аон сам.

В этом состоянии пробуждения деятельности сидеть сиднем вКоломенском, пусть и наслаждаясь выздоровлением любимой жены, казалось царю невыносимо.Ему требовалось какое-то дело, пусть трудное, опасное… руки чесались! Эх,оказаться бы сейчас в Ливонии, где война и сеча, уж он бы не сплошал! И царьпочти с облегчением воспринял весть о том, что пожары не унимаются, аначальствовать над их тушением некому. Почти все молодые, крепкие мужчины ввойске, народ мечется, аки стадо без пастуха. Иван Васильевич вмиг ощутил себясчастливым и сорвался в Москву, едва мазнув губами на прощанье по белому лбужены и препоручив ее заботам верной Юлиании, которая, уже зная, что только иможет развлечь царицу, велела подать любимую, заново переписанную книгу(прежнюю зачитали до дыр!) с диковинно разрисованными заставками и буквицами, инараспев принялась читать, а может, просто говорить наизусть:

– Блаженный же князь Петр, не желая преступить Божьихзаповедей, по заветам Господа шествуя, придерживался их, словно богогласныйМатфей в своем благовестии, и рек боярам, склонявшим его к разлуке с неугоднойим Февронией:

«Если я расстанусь со своей венчанной женой и возьму себедругую, то стану прелюбодеем и отступником от слова, данного пред Богом!»

Как царице не надоедало это слушать, так и Юлиании ненадоедало читать. Голос ее дрожал от умиления, слезы так и наплывали, и она невидела, какая тоска вдруг вспыхнула в усталых глазах Анастасии.

* * *

Наконец-то он смог отвести душу! Сейчас, стоя на горящейкровле и орудуя багром, Иван Васильевич словно бы вновь оказался в горящейКазани. Объятые огнем доски казались ему врагами: он хохотал, глядя, как этивраги падают, поверженные, наземь. Весь в клубах дыма и снопах искр, оннастолько ощутимо наслаждался огнем, опасностью, близостью смерти, что самимсвоим бесшабашным видом изгонял страх из окружающих.

С возвращением царя в Москву переполох и бестолковщина как-тосами собой прекратились. Ветер утих, с неба начал сеяться меленький дождичек.Стало ясно, что дальше пожар не пойдет, если люди не сложат руки и не дадут емупрорваться. Но сейчас никто и не собирался складывать руки – напротив, всетрудились, не покладая их! Все меньше становилось плакальщиц и плакальщиков,бестолково сидящих на куче спасенного скарба и оглашавших воздух воплями.Вереницы людей протянулись от Москвы-реки, передавали ведра из рук в руки,поливали стены и крыши домов, которым грозил огонь. За добро соседа боролиськак за свое, потерявшие всё самоотверженно бросались в огонь, чтобы спастичужой скарб. Молодые бабы и девки с кувшинами в руках сновали меж обгорелыхразвалин, разнося тем, кто продолжал бороться с огнем, вино, квас, студеное, изпогребов, молоко и воду для питья.