Фельдфебель подходит с барской важностью. Он не идёт, а выплывает. Всем своим видом он изображает глубочайшее презрение к тем ничтожествам, которые предстоит пересчитать.

– Мюцце… аб![73]

По этой команде надлежит сорвать с головы полосатый убор и показать состояние шевелюры. У заключённых в Дахау голова стрижётся машинкой, но не «под ноль», а хитрее: вдоль темени наголо выстригается полоса или две. Остальная часть волос отращивается на полтора-два сантиметра. Когда на постриженном темени «взойдут яровые», выстригаются остальные части головы наголо, так что причёска всегда отличается либо просекой, либо гребешком на темени. На аппеле шевелюры являют все стадии прорастания волос. Когда осмотр причёсок и подсчёт узников закончен, капо командует:

– Веггетретен![74]

Эта процедура происходит ежедневно после подъёма и перед отбоем. Кажется, пора бы привыкнуть и притерпеться к ней, и как будто нет в ней и особого мучительства, но именно она ненавистна узникам до такой степени, что легче бы перенести муку! Демонстрация тупости, злобы, спеси, лицемерия – это и есть аппель в фашистском лагере.

В Аллахе, который успел расшириться, узников держали в новой зоне и не выводили на бункерхалле. Ждали прибытия эшелонов со станками из Маркирха – их предполагалось монтировать где-то в районе города Розенхайма. Здесь Вячеслав встретился и подружился с одним из руководителей БСВ мосбургского лагеря Станиславом Шлепнёвым. Москвич, земляк Вячеслава, Шлепнёв угодил в фашистскую неволю раненым, в развалинах Севастополя, в дни боёв за последние севастопольские рубежи. Лёжа на соломенной подстилке, новые друзья, артиллерист и лётчик, коротали время воспоминаниями. На беду, старший блока капо Карлик органически не выносил зрелища мирно беседующих «красных», да ещё русских. Он был уверен, что беседующие плетут против него заговор, начинал исступлённо вопить и даже подпрыгивал от злости. Он тут же выгонял весь барак и до беспамятства занимался воинскими упражнениями, хрипло командуя: «Бегом!», «Кругом!», «Смирно!». Особенно он любил команду «Ложись!» после дождя, когда глинистая почва Аллаха пропитывалась водой, становилась вязкой и липкой.

Тем временем часть станков завода БМВ, Абтайлунг Цвай прибыла эшелоном на станцию Розенхайм. Станки перевезли в деревню Штефанскирхен, в десятке километров от Розенхайма. В декабре власти Аллаха собрали команду в две-три сотни заключённых и под испытанным руководством капо Карлика послали эту команду в Штефанскирхен для монтажа репатриированного оборудования на новом месте. В команду включили и Вячеслава, притом снова без прежних друзей. В Аллахе он не застал ни Терентьева, ни Кириллова – их куда-то перевели, а Шлепнёв не попал в Штефанскирхен.

В стороне от самой деревни, на краю леса, этапники увидели большое мрачное строение П-образной формы. Всё пространство вокруг него занимали выгруженные машины, старые знакомые по туннелю. П-образное здание оказалось бывшим гаражом очень больших размеров. Внутри, в одном из крыльев здания, уже было устроено помещение для заключённых. По соседству, за капитальной кирпичной стеной разместился надзор, эсэсовцы. Спальня заключённых, уже оборудованная четырёхъярусными нарами-вагонками, представляла собой огромный зал, метров восьми-девяти высотою, со смотровой ямой в бетонном полу. Яму накрыли досками, а в углу этой великанской спальни отгородили маленький ревирчик, где не возбранялось болеть и даже умирать. Впрочем, болеть рекомендовалось легко, в тяжёлых случаях больного не держали в ревире, а отправляли в Дахау «на переплавку». В противоположном углу спальной оборудовали стеклянную будку для капо Карлика.

У заключённых уже не было того чувства безнадёжной обречённости, как в самом лагере Дахау. Уже теплилась надежда услышать суд над Гитлером, но опасность таили и предсмертные судороги гадины. Многих смущал самоуверенный и «стабильный» вид гитлеровской администрации. Те же «майбахи» и «хорьхи», те же ордена и портфели, та же осанка и спесь. Дескать, ещё не родился тот, кто мне слово поперёк молвит. И на многих эта видимая внешность действовала устрашающе: мол, «сильнее кошки зверя нет»!

И вот – очередная лагерная инспекция. Капо Карлик лезет из кожи. Блок построен. Из лакированного автомобиля выходят лакированные эсэсовские чины. Иванов на них нагляделся, ничего нового эти наглые рожи не обещают, много интереснее понаблюдать за лицами товарищей, как кто реагирует на визит.

В уголках губ высокого стройного француза змеится вольтеровская улыбка. Вон потупился, чтобы не выдать ироничной усмешки, смуглый испанец. Вон собрал весёлые морщинки у глаз очень загорелый южанин, кажется, тоже француз. А вон и Гроцкий, высокий, уже одутловатый от голода поляк хитро щурится в ожидании, когда этому начальству понадобятся его услуги переводчика. Как ни тасуют немцы состав заключённых в командах, как ни месят человеческое тесто, фермент брожения они убить не могут, «зараза» проникла и сюда, в штефанскирхенский лагерь. Те, что улыбаются в строю, глядя на грозных «больших фрицев», – это и есть фермент!

И Вячеслав сближается с этими людьми. Все они были в туннеле, знают Вячеслава в лицо, но работали в других абтайлунгах, и только здесь они становятся настоящими друзьями. Стройный француз Раймон Пруньер из города Иври-на-Сене, разносторонне развитый, замечательно образованный и стойкий человек. Вячеслав быстро проникается к нему чувством большого уважения. Раймон всегда умеет справедливо разрешить любой спор, найти слово товарищеского утешения, развеять чужую тоску доброй шуткой. Другой француз – лётчик, житель Касабланки Эдгар Франшо. Узнав, что и Вячеслав лётчик-истребитель, Эдгар бросается на шею русскому другу и благодарит за Сталинград и Курск. Испанец Гомес Эскуэр, боец из Интернациональных бригад в Испании, человек большого опыта, мужества и терпения. Он обладал исключительно красивым голосом и часто пел республиканские песни Испании. Он перенёс в германском плену жестокие муки, чудом сохранил жизнь и был до предела измождён голодом, фурункулёзом и последствиями избиений.

Из русских узников с Вячеславом дружили новые знакомые по туннелю: Ветров, лётчик Иван Бурмистров и киевский агроном Руденко. Все эти люди находились начеку, чтобы не упустить момента, когда опасность массового истребления заключённых станет реальной перед агонией «рейха». Присматривались они и к составу конвоя, местным условиям и окружающей обстановке.

Городок Розенхайм, близ которого находилась деревня Штефанскирхен, был уютным, удобным для жизни, совершенно непромышленным пунктом, обсаженным зеленью, окружённым полями и холмами. В город вела шоссейная дорога, которая могла бы называться «мечта шофёра». Деревня Штефанскирхен на берегу живописного озера находилась довольно далеко от гаража с узниками. Но в полукилометре от гаража высилось здание воинских казарм, где стояла запасная часть, готовившая кадры для вермахта.

Были там и «тотальные» немцы, мобилизованные с предприятий, пожилые люди, с испугом бравшие в руки винтовку; были какие-то венгерские юнцы, дети хортистов и венгерских немцев из Семиградья. Их жиденькие голосишки доносились до лагеря, когда юнцов водили на ученья «с песней». Эти голосишки скорее вызывали жалость, чем ненависть.