Так все и началось. Он рассказал ей, что у них с Луизой не ладится; она посочувствовала ему, нисколько не злорадствуя – Ровена всегда отличалась добродушием, он не мог припомнить, чтобы она хоть о ком-нибудь отзывалась дурно. По мере их сближения он видел, что и на него она не держит зла, хотя у нее на это было полное право. Он обошелся с ней и впрямь скверно. О том моменте их последней прогулки в Хаттоне, когда он оправдывался, что никогда и не собирался жениться на ней, он теперь вспоминал с чувством стыда и в конце концов так и сказал ей. «Это выглядело эгоистично, напыщенно и в целом чудовищно глупо с моей стороны», – сказал он и услышал от нее: «Ох, Майк, вечно ты преувеличиваешь, чтобы тебе возражали!»

Это было настолько верно, и подобные замечания она отпускала так редко, что Майклу, удивленному внезапному приливу чувств, показалось – всего на миг, – что он в нее чуточку влюблен. Она и вправду прелесть. Все в ней точно на своем месте: широкий лоб, большие, широко расставленные глаза – не серые, не голубые и не зеленые, но в разное время приобретавшие легчайшие оттенки каждого из этих цветов, маленький нос, широкий рот с опущенными, как хвостики запятых, уголками, который придавал выражению ее лица серьезность, улучшая его и выделяясь на фоне его обширных гладких плоскостей. Все эти черты он подробно изучал для своих рисунков, когда они впервые стали любовниками; теперь же он открывал их заново наряду с мелкими поправками, внесенными временем и ее опытом – и то и другое, казалось, прибавило ей притягательности. Теперь она лучше владела собой, выглядела более оживленной и не считала нужным всякий раз соглашаться с ним.

Они встречались нечасто: он много работал, а по мере того, как начал прибавляться световой день, проводил все больше вечеров, отправляясь куда-нибудь развлекаться с Луизой. Но бывали случаи, когда Луиза объявляла, что сегодня вечером она встречается со своими кузинами Полли и Клэри или с подругой Стеллой, которую он по-прежнему недолюбливал, или идет на какой-нибудь спектакль, который, как он знал заранее, ему не понравится, и тогда он звонил Ровене из мастерской и договаривался с ней. Казалось, она всегда свободна, и когда однажды он отметил это и добавил, что у нее наверняка должны быть другие друзья, она ответила, что отказывает им. В тот вечер Майкл впервые очутился с ней в постели, и все прошло как нельзя более удачно. В постели с ней всегда было легко, он мог наслаждаться – в том числе и своим воздействием на нее, – ни о чем не тревожась. Покорность и бездеятельность в ней соседствовали с явным удовольствием от секса – идеальное сочетание, по его мнению.

Потом, в постели, у них состоялся серьезный (и шаблонный) разговор о том, что он женат и нагнетать напряжение не желает – ребенок и все такое, – и она слушала и принимала все сказанное именно так, как и следовало. «Я так счастлива, – говорила она. – Остальное меня не волнует. Если я тебе понадоблюсь, я буду рядом».

Его брак, по-видимому, зашел в тупик. Зато из одной нью-йоркской галереи, где его работы выставляли до войны, прислали письмо, выясняя, не заинтересован ли он еще в одной выставке. Он обсудил этот вопрос с матерью, которая сочла мысль отличной, хотя посоветовала ему отодвинуть дату подальше, чтобы набралось достаточно портретов, и не поддаваться на уговоры перенести ее. Он решил, если все утрясется, взять с собой Луизу: полная перемена обстановки может пойти на пользу их браку. Поездка отвлечет ее от театра и даст им возможность побыть наедине по-настоящему. Себастьян с няней отправится к его матери в Хаттон. Получится что-то вроде второго медового месяца, и Луиза, в жизни не бывавшая за границей, наверняка придет от такой перспективы в восторг. Ровена в эти планы не вписывалась – да и как она могла? – но сознание, что она здесь, присутствует на дальнем плане, придавало ему уверенность нового рода, в которой он так остро нуждался. Весна сорок седьмого, подумал он, самое время для поездки в Америку, о чем и написал.

* * *

Топая по проселку от фермы до своего фургона, Кристофер с удовольствием отметил, что ветер утих – но не совсем, до штиля, который в это время года обычно предвещал дождь, а просто подобрел, стал почти домашним. Может, на выходные будет ясно, – на это он горячо надеялся. Его еженедельное купание и ужин у Херстов состоялись на день раньше, потому что завтра приезжала погостить Полли. Она здесь никогда раньше не бывала, да и вообще никто и никогда не гостил у него в фургоне, и его радостное предвкушение от этой мысли начала подмораживать тревога. Уже стемнело, но фонарь был ему не нужен, он знал дорогу так, что смог бы пройти по ней с завязанными глазами. А вот Полли фонарь понадобится. Надо проверить, живы ли батарейки в его старом фонаре, вот только найти бы его для начала, еще одно дело к списку. Хорошо, что он попросил завтра выходной, потому что до приезда Полли надо успеть чертовски много.

Он пригласил ее сгоряча, взбудораженный вечером в честь прощания с его сестрой Анджелой перед ее отъездом в Америку. После Нориной свадьбы он решил, что семейные сборища не для него, от них он впадал в тоску и чувствовал себя изгоем, хотя в обычной жизни с ним ничего подобного не случалось. Но он любил Андж, она его родная сестра, и ему казалось, что больше он с ней никогда не увидится. Фиаско с древним костюмом, который он надел было на свадьбу Норы (мать убедила его попросить дядю Хью одолжить ему на время какую-нибудь одежду, которая тоже не подходила ему по размеру, но уже иным образом), было еще свежо в памяти, поэтому он съездил на велосипеде в Гастингс и купил темный костюм и дешевую рубашку. Потом вспомнил, что галстуком прибинтовал лубки к лисьей ноге, и купил себе другой – зеленый, в синюю крапинку. Не шелковый, значит, завязывать его будет неудобно, ну и ладно, он же не собирался носить его постоянно. Миссис Херст связала ему к Рождеству носки. Талонов на покупку обуви ему не хватило, так что пришлось выбирать между жуткими старыми ботинками, слишком тесными ему, и рабочими башмаками. В конце концов он натянул башмаки. На чужие ноги он обычно не глядел, поэтому считал, что и на его ноги никто не обратит внимания. Ночь после вечеринки ему предстояло провести в Лондоне, и он совершенно не желал оставаться у родителей, поэтому, хоть и терпеть не мог телефон, позвонил домой к Андж и спросил, нельзя ли ему переночевать у нее, ведь ей известно, как он относится к отцу. Она охотно согласилась – если он не прочь поспать на полу. «В любом случае у родителей в лачужке не хватит места, ведь там будет еще и Джуди», – сказала она.

Тем грозовым субботним днем он отвез Оливера к Херстам и завертел педали, борясь с яростным встречным ветром на всем пути до станции. Стоял жуткий холод, град больно колол лицо, и он радовался, что на нем штормовка.

В поездках ему всегда было тревожно; поезд – это еще куда ни шло, потому что там от него требовалось только сидеть и ждать прибытия в Лондон. Но потом предстояло еще разыскать нужную автобусную остановку и сесть в нужный автобус, который привезет к «Лайонз» на углу Тоттенхэм-Корт-роуд, выйти, пройти пешком до поворота влево и свернуть на Перси-стрит, где жила Андж. Зато приятно было наконец добраться до цели. Андж, похоже, искренне обрадовалась ему и дала чаю с тостом. В волосах у нее торчали папильотки, она была одета в халат, но главное – выглядела счастливой. От этого она настолько изменилась, что до него вдруг дошло, как несчастна она была раньше.