— Нет, нет, ничего подобного. Ты выглядишь прекрасно.

— Но ведь ты обеспокоен?

— Да, но… Хорошо, хорошо, черт возьми. Кизил, тызнаешь, что я имею в виду. Ты вся в отца. Никому ничего не говоришь, покачто-то не случится. А затем все подбирают осколки.

— Дорогой, уверяю, что тебе никогда не придетсяподбирать какие-либо осколки после меня. И поскольку мы оба согласны с тем, чтоя выгляжу отдохнувшей, здоровой, сытой, что мой счет в банке в полном порядке ия не появлялась в голом виде в ресторане «Оук рум»… То в чем дело, к чемубеспокоиться? — проговорила она несколько резковато.

— Ты неуловима. — Он вздохнул. У него нет шансов,и Эдвард отдавал себе в этом отчет.

— Нет, милый. Я наслаждалась правом на маленькуючастную жизнь. Не важно, как я люблю тебя и насколько хорошо ты ко мнеотносишься. Милый, я уже выросла. Меня не интересует, спишь ли ты со своейслужанкой или секретаршей или что делаешь по ночам один в ванной комнате.

— Кизия, это возмутительно! — сердито выкрикнулон, уязвленный. Все оборачивалось не гак, как ему хотелось. По крайней мереэтот разговор.

— Не возмутительнее того, о чем ты, в сущности,спрашиваешь. Ты просто выразился интеллигентнее, чем я.

— Да, понимаю.

— Я рада. — Пора наконец все поставить на своиместа. — Но, чтобы успокоить твою взбаламученную душу, я искренне уверяютебя, что никаких причин для беспокойства нет. Никаких.

— Ты мне скажешь, когда они появятся?

— Могу ли я лишить тебя удовольствия проявитьбеспокойство?

Он рассмеялся, откинувшись в кресле.

— Отлично. Я невыносим. Знаю это и очень сожалею. Нет…не сожалею. Мне приятно сознавать, что в твоей жизни все без изменений. Асейчас я позволю тебе закончить работу. Ты, наверное, собрала немалоинтересного для своей колонки за сегодняшний вечер. Дом буквально кишелсплетнями. — Эдвард испытывал смущение от того, что находится в ее дометак поздно. Нелегко замещать отца. А еще труднее — любить опекаемое дитя.

— Набралось несколько пикантных новостей, в том числе ороскоши и расточительности Карлы. В самом деле, разве не стыдно выбрасыватьтысячи за один вечер?

Она опять стала похожа на прежнюю Кизию, которая не пугалаЭдварда: он хорошо ее знал, и она всегда будет в его власти.

— Разумеется, я не обойду себя, — объявила она,широко улыбаясь.

— Негодница, что же ты собираешься сказать о самойсебе? Надеюсь, то, что ты выглядела сногсшибательно?

— Нет. Ну, может, упомяну о своем платье. Но на самомделе я написала о красивом исчезновении со сцены Уитни.

Она рассержена? Возможно, взволнована?

— Но почему?

— Потому что, грубо говоря, время развлечений и игрпрошло. Мне кажется, что Уиту пора идти своей дорогой, а мне — своей. Нам обоимне хватало мужества для этого. И если начнутся осложнения, его дружок из СэттонПлейс поможет нам разойтись. Если он хоть что-то представляет собой, то недопустит публичного скандала.

— Боже мой, Кизия. Что же ты написала?

— Ничего непристойного. И уж точно не собираюсьвыступить со скандальными обвинениями в печати. Я не сделаю этого в отношенииУита. Или себя. Все дело в том, что у меня нет времени продолжать подобныеигры. А это для Уита не совсем хорошо. Все, что я написала в статье, —это… Пожалуй, я прочитаю тебе. — Она сказала это деловым тоном инаправилась к столу. Эдвард наблюдал за ней с щемящим сердцем. Она началачитать:

«oОбычно влюбленные птички неразлучны. Вспомните ФранческоЧеллини и Миранду Павано-Кастейя, Джина Робертса и Бентли Форбс, МаксуэллаДарта и Кертни Уильямсон и, конечно, Кизию Сен-Мартин и ее верного друга УитниХэйуорта III. Хотя вчерашний вечер эта пара провела порознь, — решили,видимо, полетать самостоятельно. Было замечено, что в разгар веселья Уитни водиночку покинул обед, оставив Кизию наедине с оставшимися голубями, ястребамии попугаями. Возможно, элегантному Уитни порядком наскучило следовать за ней попятам. Ведь наследницы довольно привередливы. В интересах дома баронессы КарлыФитц Мэтью…»

— Ну и как? — В ее голосе прозвучало искреннееудовлетворение написанным, деловой тон исчез. Новости новостями, а слухислухами. Хотя Эдвард знал, что все это ей наскучило.

Он взглянул на Кизию с сомнительной усмешкой.

— Довольно ядовито. Говоря по-дружески, мне кажется,ему это не понравится.

— Наверняка. В некотором смысле это может показатьсяунизительным. И, если он не пошлет меня к черту после того, что я делаю дляподрыва его общественного положения, за него это сделает приятель из СэттонПлейс. Думаю, это до него все же дойдет.

— Почему бы тебе не сказать ему, что между вами всекончено?

— Не знаю почему. И это единственная весомая причина. Ито, что он страшно мне наскучил. К черту, Эдвард… Может, я просто трусиха?Пусть он решает сам. От меня он получает хороший пинок в верном направлении. Нотакое впечатление, что ничто исходящее от меня не в состоянии оскорбить его.

— А то, что ты написала, — это лучше?

— Конечно, нет. Но он не знает, что это написано мной.

Эдвард разочарованно рассмеялся, допил вино и поднялся.

— Хорошо. Дай мне знать, насколько успешным окажетсятвой заговор.

— Уверена, он достигнет цели.

— И что дальше? Ты объявишь об этом в очередной статье?

— Нет, ни в коем случае.

— Кизия, ты расстроила меня. На этой печальной ноте япожелаю тебе спокойной ночи. Извини за поздний визит.

— На этот раз я тебя прощаю. Пока Кизия провожалаЭдварда к двери, зазвонил телефон.

— Я ухожу, — сказал он.

— Благодарю. — Прикоснувшись губами к его щеке,она с радостной улыбкой побежала к столу в гостиной. Эдвард тихо закрыл дверь ив одиночестве побрел к лифту.

— Привет, малыш. Не слишком поздно я звоню? — Этобыл Люк.

— Конечно, нет. Я только что думала о тебе. — С еелица не сходила улыбка.

— Я тоже. Я чертовски скучаю по тебе, Кизия. Стелефоном в руке она направилась в спальню. Было так приятно вновь слышать егоголос. Как будто он рядом. Она все еще ощущала его прикосновения… все еще…

— Я люблю тебя, и мне тебя не хватает. Всего целиком.

— Прекрасно. Ты прилетишь в Чикаго на уикэнд?

— Мне так хотелось, чтобы ты спросил об этом…

— Я как раз затянулся твоей кубинской сигарой. —Он улыбался. Кизия это чувствовала. Сообщив номер рейсового самолета, которыйсможет встретить в Чикаго, он сказал: — Целую, родная, — и положил трубку.