— Я тоже против! — произносит не сразу Дернов и краснеет.

Митя молчит и смотрит на папироску.

— Я сказал, что есть... Как хотите.

Дернов волнуется, боясь, что другие не согласятся с ним, и запинается.

— Нет, господа, смерть, это, как хотите, это уж слишком, это слишком для Хромыша. Ну, что он такое? В конце концов он, конечно, мерзавец, подлец, скотина, все что хотите. Нам много пакостей делает. Но у него жена и восемь человек детей. Ведь это тоже, господа, не надо забывать. Он — просто жалкий, по-моему, и глупый человек, чинуша, который трусит всего — и начальства и нас, человечек, каких тысячи... И его убивать. Тогда ведь всех убивать.

— Восемь человек детей. А когда крестьяне пытались бежать и их загнали назад в тюрьму, — он такую, я вам скажу, такую экзекуцию сделал... Мы всю ночь не спали! — вступается Штер. — Вот вы не были тогда... Он такая сволочь, такая сволочь, я вам скажу. Их били, вы знаете, этими... замками, обернутыми тряпками. По одиночке на двор выводили... и каждого в отдельности били. Это Хромыш распоряжался...

— Нет, я все-таки против! — заявляет решительно Гудилин и ковыряет в зубах. — Во-первых, убийство всегда отвратительно само по себе, я против, а во-вторых — как мы скроем свое участие?

— Почему же нет?

— Ну, да уж... Одним словом, я отстраняюсь; делайте как хотите.

— Я тоже протестую! — заявляет Дернов.

Митя оглядывает нас.

— Ну, что ж? тогда, как хотите, так и скажем... — соглашается он.

— А только имейте в виду, господа, — не унимается Штер, — я вам скажу, что если Баранников просит револьвер и хочет убить Хромыша, то это, значит, он задумал сам бежать... Я это хорошо знаю. Это такой человек — силач, богатырь... Он, значит, думает убить в конторе Хромыша и сам выскочить в окно... Ему ведь тоже казнь... Уж это так, значит, так, господа.

Но мы молчим, точно решив уже, что умыли во всем руки, и не смотрим друг на друга.

— А тут вот еще одно дело, — начинает, немного погодя, опять Штер, — от студента Зернова записка. Просит скорее морфия и шприц. Я уж не знаю, как это достать ему. Вы уж решите. Ему ведь тоже казнь.

— А ему передали пилку? — спрашиваю я.

— Все давно сделано. И уж лошади устроены... — сообщает Дернов.

— А это, если бегство не удастся, так он хочет покончить с собой! — поясняет Штер. — Просит только скорей. Ему через два дня суд.

— Вы не можете? — обращается он к фельдшеру.

Фельдшер берет записку Зернова и смотрит в нее.

— Это я могу достать... — соглашается он. — Только почему морфия. Лучше уж цианистого калия... Впрочем, как хочет, хочет морфия, можно и морфия...

Такие разговоры у нас почти каждый день.

Мы сидим в отдельном корпусе, и наш режим сравнительно легок. Но в главном, большом корпусе тюрьмы — там, за грязным женским двором, в здании, высящемся над ним своей трехэтажной желтой стеной с черными окнами, человек 500 уголовных и в нем внизу, в секретном отделении — самые важные политические. Мы исполняем их просьбы, сносимся с ними тайно через уголовных. Передаем их письма и просьбы на свиданиях через родных. Недавно я передавал записку Зернову; в ней крепкими, большими буквами было подписано одно слово: мать. И мне стало вдруг почему-то страшно. Что могла она писать ему? В другой записке он однажды заклинал нас сказать нашим отцам, матерям, братьям и сестрам, чтобы кто-нибудь добился с ним свидания, так как у него тут никого нет, мать не может приехать, а его через несколько дней уже могут отправить в преисподнюю. Теперь он просит морфия.

Наконец, был губернатор, но это было так глупо и ничтожно, так противно, что не хочется теперь думать об этом.

Он, полный, улыбающийся и чистенький генерал, ходил по нашему грязному коридору и говорил тенорком. Начальник забегал вперед и старался предупредить его вопросы. За губернатором шла целая свита: какой-то длинный чиновник с портфелем и другой толстый, седой, от которого пахло вином. Все в зимних пальто и в калошах заглядывали к нам с наивным любопытством и не без брезгливости. Чиновник морщился и накидывал на нос пенсне. Но говорил один губернатор. Он везде повторял, не спеша и важно, одну и ту же стереотипную фразу:

— Если у вас есть какие-нибудь заявления, вы можете их сделать.

Мы говорили, что мы свои заявления поручили выборному старосте.

Лицо губернатора принимало сухое выражение и он сурово заявлял, что он коллективных просьб, по закону, от нас принять не может.

— Больше ничего? — прибавлял он сухо и ждал, вскидывая на нас свои голубоватые и выпуклые глаза.

— Ничего... — говорили мы. И он уходил.

Заметив у меня Лысыха, он остановился.

— А ты тут что? — обратился он к нему, как к мужику, на ты.

Начальник пошептал ему и он закивал головой.

— Ты подавал мне прошение. Я это знаю. Да. Но это от меня не зависит. Проговорил он все это с улыбкой, точно осчастливливая этим Лысыха.

И вышел.

— Есть еще? — услышал я, когда он был уже за дверью. Ему уже все надоело. И в голосе чувствовалось раздражение.

Дверь с грохотом заперли, губернатору хотели показать, что мы сидим по камерам запертыми и что правила тюрьмы соблюдаются. И это было смешно. В камере остался тонкий запах духов и мыла.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хожу один, — мне так грустно, тревожно сейчас. Не знаю, почему. Все говорят, шумят. О губернаторе забыли. Королькова привели из суда и он рассказывает. Его осудили на год крепости. Но он чертыхается и смеется. А вечером настоящая оргия.

Мы протестуем. Мы хотим показать, что не признаем никаких законов, никаких правил.

Мы хотим веселиться и мы устраиваем праздник. У нас настоящий праздник. Уже 9 часов, но мы все вместе.

Пусть приходят солдаты и нас разводят силой, штыками. Мы не подчинимся!

А пока мы празднуем, празднуем.

Мы украсили камеру одеялами, расставили лампы кругом. Сшили красное знамя из красных рубашек, на нем вышили буквами: “Да