– Как же это?.. – пробормотал Сухарев.

– А это – еще пара «мессеров» вверху. Двое выманивают на себя наших, двое загоняют их в землю… – Костенко ударил кулаком по броне. – А наши… Подставились ребята.

Уцелевший «ишак» резким разворотом ушел от пулеметных очередей.

– Уходить! – крикнул Костенко, будто летчик в истребителе мог его слышать. – Не на вертикаль!

«Мессершмитты» один за другим заходили на «И-16», но никак не могли попасть. Через минуту самолеты исчезли, и удалось «ишаку» уцелеть или нет, Сухарев так и не узнал.

– Они небо чистят. Провоцируют наших, потом сбивают. А потом прилетят бомбардировщики… – Костенко выругался. – Скоро прилетят.

Их полуторка, как ни странно, могла ехать. Несколько дыр в кабине и кузове – и все. Двигатель завелся, водитель объехал горящую машину.

– До города – пять с половиной километров, – сказал старший лейтенант Зимянин. – Если повезет…

Им почти повезло.

Где по дороге, где по обочине, водитель дотащил их полуторку до окраины. И вот там везение кончилось.

Вначале Сухарев услышал, как открыли огонь зенитки. Часто застучали зенитные автоматы, в небе над городом повисло несколько дымных комков.

– Ходу! – крикнул Костенко, ударив ладонью по крыше кабины. – Давай к домам…

Полуторка дернулась, набирая скорость, но тут справа вынырнула легковушка, подставила бок.

Водитель грузовика даже затормозить не успел, машина ударила «эмку», проволокла ее несколько метров и опрокинула. И почти в тот же момент сзади в полуторку ударился следовавший за ней грузовик.

Сухарева швырнуло вперед, под ноги Костенко и Зимянина. Закричали дети. Потом вой пикирующего бомбардировщика перекрыл все звуки вокруг. Рев двигателя – вой сирены – свист бомбы – взрыв.

«Эмка» взлетела в воздух, разваливаясь на части, Сухарев почувствовал, как какая-то сила подхватила его и швырнула прочь из кузова, на стоявшую сзади машину.

Темнота.

Темнота и тишина.

У Сухарева не было ни рук, ни ног… тела вообще не было. Только мозг, который плавал в кромешной темноте. В темноте и безмолвии.

Потом вернулось ощущение тела. И боли. Ослепительной, огненной боли.

– Живой… – сказал кто-то над самым ухом Сухарева.

– Я… Живой… – прошептал лейтенант.

– Повезло тебе…

Сухарев открыл глаза – рядом с ним сидел старший лейтенант Зимянин. Сухарев не сразу его узнал – голова старшего лейтенанта была обвязана бинтами. Свежими бинтами, но кровь уже начала просачиваться сквозь повязку.

– А комиссар и водитель… – сказал Зимянин. – Насмерть.

– А… – Сухарев облизнул губы. – Дети как?

– Целые и здоровые… Представляешь? Я прикрыл Сережку, Юрка успел Машу и Лизу накрыть. – Зимянин издал странный звук, похожий на всхлип.

Сухарев не сразу сообразил, что это был смех.

– А ты летал… – сказал Зимянин. – Пробил лобовое стекло на «ЗИСе», чуть не убил водителя. В общем, тебе тоже повезло. Несколько сломанных ребер, контузия, осколок вот, правда, под сердцем был, но тут опять повезло, доктор тебе попался хороший. А Юрка до сих пор без сознания…

– Юрка?..

– Капитан Костенко. Врач пока сомневается – выживет или нет.

Сухарев почувствовал, как кровать под ним качнулась, боль хлестнула наотмашь, лейтенант застонал.

– Держись, – сказал Зимянин. – Сильно качает.

– Что качает? Где мы?

– Поезд, – сказал Зимянин. – Нас везут в тыл. Жену Костенко и детей разместили в вагоне персонала.

Сухарев попытался приподнять голову, чтобы осмотреться, но не смог.

– Слышь, лейтенант… – Зимянин перешел на шепот и, как показалось Сухареву, огляделся по сторонам. – Тут вот какое дело… Я не сказал, что Юрка арестован.

– Да…

– Ты меня понял? Я не сказал, что ты…

– Я сам скажу, – прошептал Сухарев. – Доедем до госпиталя – скажу…

– Вот так… – после паузы сказал Зимянин. – Скажешь, значит… Он же тебе жизнь спас…

– Он… – Сухарев перевел дыхание. – Он виновен в смерти Майского… как минимум… А еще…

– Что еще?

– А еще… комиссар полка и водитель… они ведь из-за Костенко попали под бомбу… Выехали бы… выехали бы раньше… успели бы проскочить… А так…

– Сука ты, Товарищ Уполномоченный, – сказал Зимянин.

– Я?.. Д-да… сука… Но я прав… Ты разве этого не понимаешь? Вы разве этого не понимаете, товарищ старший лейтенант?

Сухарев закрыл глаза и провалился в темноту.

Торопов шел по улице посреди проезжей части, по двойной разделительной, и смотрел на дома. Кажется, мимо проносились автомобили, совсем рядом, обдавая потоками упругого воздуха, но ему было совершенно не страшно, скорее интересно. Или даже забавно. Улица менялась. Перед Тороповым – все было как раньше, до появления Нойманна. В меру обшарпанные дома, крикливые рекламные плакаты и убогие вывески. Но там, где Торопов уже прошел, все изменилось. Дома были выше и аккуратнее. Реклама – богаче, вывески… Все было ярче и живее.

Стоило Торопову поравняться с очередным домом, как тот словно оживал, превращался из провинциального убожества в нечто достойное называться человеческим жилищем. И что самое главное, исчезал мусор. Не было традиционных куч бумажек у мусорных баков и уличных мусорников, не было россыпей окурков возле автобусных остановок, обрывков полиэтиленовых пакетов на ветках деревьев. Не было уличных собак и кошек. Был порядок.

Закончилась славянская и азиатская расхлябанность, пришел немецкий порядок. Настоящий, без дураков.

Его принес Торопов.

Своей волей, своим решением Торопов все изменил, сделал лучше и чище.

Вот здесь, в этой подворотне, раньше обитала компания алкашей. Сейчас… Сейчас – чистый подъезд. Вымытые ступени, аккуратно выкрашенная дверь. На стенах нет диких и нелепых граффити. Ни на русском и ни на немецком, между прочим, потому что порядок Торопов принес не из либерастической вырождающейся Федеративной Германии, а из Третьего рейха, из Великого Государства, способного сплотить народ, дать ему идею… и проследить, чтобы эта идея воплощалась без искажений и исключений.

Торопов шел и видел, как меняется город, замечал, что люди тоже меняются. Почти нет сутулых уродливых слабаков. Молодежь – высокая, энергичная, сильная. Вон тот мальчишка, который только что мотал головой в такт нелепой мелодии из «дебильников», вдруг выпрямился, расправил плечи, его взгляд преобразился, стал светлым и осмысленным. Вместо мятых нелепых штанов и замызганной футболки – форма. Не военная, не дорос еще паренек до почетного права служить в армии. Форма гитлерюгенда, но видно, с какой гордостью носит ее мальчишка.