боль, я приблизился к полотну и остановился перед мольбертом, заглядывая в мир, из которого вернулся.

Краска высохла, думал я, перебирая кисти. Краска высохла, пора возвращаться к работе.

Так и стоял, с сухой кистью, пока руки не начали трястись. Что я мог такими руками? Только пускать кровь.

Да, картина была не закончена, но теперь у нее появилось название.

Возможно, «Ведьмин дом» никогда не будет дописан – из-за смерти художника.

Бросив кисть, даже не глянув в сторону канцелярского ножа, я потащился в спальню. С некоторых пор я держал охотничий нож на прикроватном столике вместе с пистолетом. Длина фиксированного клинка – почти пять дюймов, рукоять из розового дерева, с двумя стальными лайнерами. На обухе – зона с насечкой для большого пальца.

В ванную я хромал с ножом в руке.

* * *

Включив свет, я разложил все на белом полотенце возле раковины. В шкафу под раковиной нашлись ватные диски, антисептические влажные салфетки и пинцет. У меня также были ватные палочки и прокладки; прокладки радовали меня больше всего в этом наборе. Ладно, это тоже не соревнование за звание лучшего-бойскаута-за-тридцать-пять.

Я вспомнил, что в процессе работы над «Холмом» точно так же раскладывал вымытые кисти. Полотна… Где они? Там же, где и Кромак? Может, он сжег их? Нет. То, как Говард смотрел на них… Он не посмеет.

В любом случае, что бы ни двигало моей рукой, когда я писал их, оно осталось в Ведьмином доме. Когда ты концентрируешься на чем-то, лишая себя сна, еды, отдыха, ты либо сходишь с ума, либо сгораешь. Иногда это одно и то же, иногда – нет.

На часах 3:34 ночи.

Я завязал волосы в пучок на затылке. Мне бы следовало обратиться в больницу, но как я объясню, откуда в моей ноге охотничья дробь? Или картечь.

Вооружившись фонариком, я стащил джинсы, оставшись в трусах, и посветил на бедро под правой ягодицей. Кожа была горячей на ощупь, с багрово-желтоватой гематомой вокруг затянувшейся раны.

Отложив фонарик, я взял нож, коснулся большим пальцем ледяной насечки на обухе. Затем поднял глаза – на отражение «Лежащей обнаженной» Амедео Модильяни. Было в женщине на полотне что-то змеиное, подстрекающее, опасное – полная противоположность Вивиан. Я вспомнил, как стоял перед другим полотном Модильяни. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Портрет Анны Зборовской, 1917 год. Тогда меня потряс контраст рук и лица: если ее рук хотелось коснуться, то лицо пугало своей холодностью и отстраненностью. Мне вдруг пришло в голову, что она похожа на Холта; он мог быть братом Анны Зборовской в видении итальянского художника.

Я перевел взгляд на свое отражение.

Кто ты – хороший послушный парень или бунтарь?

Досчитав до пяти, я вытер клинок дезинфицирующей салфеткой и ткнул себя ножом.

Тут же выронив нож, вцепился в диспенсер для мыла и сжал его с такой силой, что он треснул.

– Ну же, Митчелл. – Мой голос потерял твердость, стал глухим и хриплым. – Всхлипываешь о своей ножке, как маленькая сучка. Продолжай.

Я поставил диспенсер обратно и обратился к предметам, разложенным на полотенце.

Взял пинцет.

Вечность спустя окровавленный свинцовый шарик звякнул о дно стакана, в который я прежде бросал шипучие таблетки. Меня колотило, футболка прилипла к спине. Я прикинул, что это крупная охотничья дробь диаметром либо 4,57 мм, номер ВВ, либо 4,83 мм, номер ВВВ. Я бы сказал – ВВ.

Охотничью дробь от 4,49 мм до 5,08 мм иногда называют полукартечью; она применяется при стрельбе крупной пернатой дичи, косуль и других зверей среднего размера. Волков стреляют картечью от 5,08 мм.

Кровь лилась на плитку пола. Расхаживая по ванной комнате под действием адреналина, я оставлял за собой капли размером с десятицентовик. Скоро к каплям прибавился неполный отпечаток правой ступни. Как в ночь с двадцатого на двадцать первое сентября, в половине четвертого утра.

49

Проснувшись, я первым делом опорожнил домашний бар и все запасы бухла – не выпил, а вылил в раковину, бутылка за бутылкой. Хотя один раз поднес горлышко к носу и едва не послал все на хрен.

– Черт! – пробормотал я, переворачивая бутылку над раковиной.

Труднее всего было расстаться с виски и водкой. Они годами входили в мои повседневные закупки: апельсиновый сок, тостерный хлеб, внедорожник, дом, виски, водка. Алкоголь был такой же моей частью, как живопись, Вивиан и темнота.

Я сложил бутылки в мусорный пакет и, прихрамывая, в одних черных тренировочных штанах, отволок его к баку, будто мертвую тушу. В некотором смысле так и было. Бутылки оглушительно звенели, но мне казалось, что звенит у меня под черепом. Безусловно, все это здорово и наверняка входит в какую-нибудь реабилитационную программу, делающую из бунтарей хороших послушных парней, но я только что вылил и сунул в бак часть себя.

– Дэнни, кажется, у тебя закончилось бухло. Почему бы тебе не прокатиться в Шардон? – пошутил я, но смешным мне это не показалось.

Что делает алкаш, когда у него заканчивается бухло? Правильно, идет и покупает новое.

Внутри меня была пустая коробка, в которой металось сердце. Чувствуя, что еще чуть-чуть – и побегу обратно к баку, чтобы допить то, что могло остаться на дне бутылок, я надел беговые кроссовки и толстовку. Я не мог найти свои серые тренировочные штаны, в которых обычно работал: их не было ни в корзине для грязного белья, ни в шкафу.

Если я сейчас потеряю контроль, мне его уже не вернуть. На первый взгляд фраза «конченый алкаш» звучит слишком грубо. Но это только на первый взгляд. Потом она звучит как правда.

Я бродил по Холлоу-драйв до половины пятого вечера, пока не утратил интерес ко всему. Было Рождество.

50

Пару дней спустя я вышел из дома затемно и еще до рассвета прошел несколько миль. Луна в фазе между первой четвертью и полнолунием, с острыми, словно у опасной бритвы, краями плыла над деревьями. На ремне через мое правое плечо висело ружье. Этому ружью было много лет, оно мокло и мерзло со мной под дождем, падало в воду, лежало в снегу. За десять лет я привык к нему, вскидывал быстро и уверенно, направляя туда, куда надо, без поправок.

Всякий раз, когда я представлял, как беру в руки кисть и встаю перед холстом, мои руки начинали трястись. Что может художник трясущимися руками? Но стоило мне представить, как я обхватываю цевье и прижимаю щеку к прикладу, мой пульс возвращался в норму.

В